Да, пора и про Наташку рассказать.

Заканчивали мы с Мишкой тогда учебу. Около года мы с девчонками прикалывались, выходит. К тому времени мы их уже в полный рост трахали. Правда, чаще в рот давали...

У Ленки за этот год большие изменения произошли. Мама её вдруг резко влюбилась в какого-то клоуна, родители Ленкины развелись, дядя Гриша переехал, а к нам пришел жить новый тети Любин хахаль Максим со своим сыном Петькой. Сам Максим скоро умотал по контракту на три года в Мурманск работать (тетя Люба мечтала отдельную квартиру купить), и Ленкина мама тоже дома стала очень редко бывать – на вторую работу пошла. Зато Петька этот вертелся под ногами вечно. Был он на год младше Ленки с Иркой, тихий и скромный, как девчонка. Мы боялись: если он узнает про наши игры, то настучит взрослым. Поэтому приходилось дрессировать девчонок урывками, подальше от его глаз, чаще всего – у Мишки дома или на даче его родаков (она вечно стояла пустая, и нас туда предки отпускали без проблем).

Вот и в то утро, когда началась эта история, мы приехали на Мишкину дачу. Учебный год только-только кончился, раздали нам табели и оказалось, что у Ленки целых две тройки за год, и у Ирки одна. Поэтому девчонки знали, что им сегодня предстоит одно из самых серьезных наказаний – в Африку обе съездят.
Что за Африка? Ну, раз вы "такая длинная суббота..." читали, что такое "попугай", знаете. Прикольная упаковка. Девчонке в ней лежать удобно: поза не скрюченная, руки-ноги не затекают, держи так её хоть до старости. Значит, и ночевать они в ней могут. Вот это и называлось Африкой.

Упакуешь голышку в "попугай" вечерком. Положишь в свою кровать кверху пузиком, под попку тряпочку постелишь (чтоб когда потечет, простыню не закапала), рядом ляжешь и перед сном часок письку кремом ей помажешь. Кстати, я все про крем пишу, так вы решили, наверно, что мы фетишисты какие-то. Нет, проще все. Мы на нем балдели потому, что так девчонок дрочить сколько влезет можно: с кремом письку ей ни за что не натрешь, если аккуратненько водить, без нажима. Не спеша доведешь ее до оргазма почти. Дашь наскулиться: "ну пожалуйста, ну пожалуйста, я так больше не могу... я сейчас умру, если не кончу... я буду слушаться, честно-честно...". Вся огнем горит (потому и "Африка"). А как видишь, что она готова кончить – тут и остановишься. Эх, как тогда малышку колбасить начинает! Лежишь и любуешься. Девчонка бесится, мартовской кошкой завывает, пузиком в потолок тычет, наизнанку вывернуться готова. Остынет малость – еще крема выдавишь и вперед, новый круг. И еще...

В общем, так над ней наиздеваешься, как разве что только на прогулке в коляске ("старая коляска" почитайте, если не понимаете, о чем это я). Но прогулка – это от силы пару часов, а здесь времени у тебя, сколько сам захочешь. И на прогулке голышек так вот, до предела задрачивали редко, как в Африке: боялись, не уследим и кончит ненароком. На улице-то приходилось на ощупь все делать, разве что в парке одеяльце можно задрать. Нет, если при этом палец у нее в попке держать, то всегда чувствуешь, как у нее дела сейчас, но все-таки стремно. Да и не всегда можно всю прогулку ей заниматься по полной: в каком-нибудь магазине одной рукой коляску качаешь, другую под одеяльце сунешь – вроде как поправить что-то. Но сколько же времени "поправлять" можно? Коситься начнут.

Только одна прогулка у Ленки и была задушевная, не хуже африканской: та, про которую в "я попала (приписка от Борьки)" писал.А в Африке этот лягушонок весь перед тобой разложен, вся голышка с головы до пят под руками у тебя. Ты ей управляешь полностью, все реакции видишь и чувствуешь. Остановиться можешь не с запасом, а точно в нужный момент: когда она она совсем не человек уже, а дикий зверек. Потом лежишь и наслаждаешься цирковым представлением, смотришь, как девчонка рядом корчится. По животику гладишь, по ножкам, а голопопик рычит, хрипит, дергается, все мечтает твою руку писькой поймать. Чуть-чуть очухиваться начнет – а ты ей сразу добавляешь...

В конце концов до того доведешь, что у малышки от желания кончить совсем крыша поедет. Тогда укроешь одним одеялом ее и себя, и спокойно спать ляжешь, а ее так и оставишь рядышком в "попугае" до утра – задроченной на всю катушку, но так и не кончившей. Голышка еще наревется, напыхтится, задницей навиляется (без толку, конечно: ей в такой позе ни до пеленки подложенной, ни до одеяла писькой не дотянуться), потом тоже уснет кое-как. А утром проснешься – она ещё дрыхнет: девчонку-то полночи еще трясло, пока успокоилась немножко и задремать смогла. Раскроешь осторожно, чтоб не разбудить, смотришь – а у неё до сих пор сосочки торчат и клиторок надутый!

Если наказывал я, то снова брал крем и давал голышке еще утром на медленном огне поджариться. Она и проснуться толком не успеет, как опять задрочена до красной маски на роже и белого треугольничка на грудке, и клиторок прячется – как всегда перед самым оргазмом у них. Малышку колотит, её писька под моей рукой пляшет, всё пытается на палец насадиться... Но кончить – перетопчется: кто же с утра кончает, кроме нас с Мишкой, что за баловство? Отсосать у нас – вот это можно. Но сначала экскурсию закончим: вдруг не все места в Африке еще повидала? Попадали ведь туда малышки не каждый день. Зато надолго. Чтобы все достопримечательности осмотреть успеть. "Галопом по Европам" – не наш с Мишкой лозунг. Тем более, по Африкам.

Иногда уже и завтракать пора, а я все наиграться не могу - до того на нее смотреть прикольно. Быстренько пописать отнесу, умою, подмою, попку и зубки щеточкой вычищу, а потом на обеденный стол как была в попугае положу. Мы едим, а наказанная дурында по новой с ума сходит, ничего не видит, ничего не слышит, и где она - не соображает. Стонет, орет и задом как пропеллером вертит: я про нее не забываю – в одной руке вилка, другой голышке скучать не даю.

А Мишка с утра другое любил, когда они в Африку ездили. Сам встанет, за обруч сонную еще малышку одной рукой в воздух поднимет, как за шиворот. Повертит перед собой то передом, то задом: "это что же тебе такое снится неприличное, что ты вся течешь? Бесстыжая, чем это ты во сне занимаешься?". За соски пощиплет: "почему сиськи торчат с утра, что за безобразие?", по клитору пощелкает: "бессовестная такая, глаза бы мои не глядели! Сейчас ты у меня за это получишь!", и давай её шлёпать.

По заднице нахлопает хорошенько, а ножки-то у нее раздвинуты шире некуда, так Мишка еще ладонью захлестывает, и письке перепадает. Из руки в руку ее перекладывает, голышка то нормально у него, то боком, то вниз головой болтается – чтобы точно все прошлепать, ничего не пропустить. Когда дурында пятками в потолок смотрит, ее ступни у Мишки перед носом оказываются – разве можно удержаться, не защекотать их от души?

Девчонка в своем "попугае" от шлепков и от щекотки обезьянкой скачет, насколько обруч пускает, из себя выпрыгнуть готова. Визжит, верещит, слюнями брызгает.

Мишка её держать устанет – ремень к обручу пристегнет и на стенку над кроватью своей голышку повесит, сам ляжет поваляться еще. "Теперь рассказывай, что тебе такое снилось, что ты мокрая вся". И вот висит этот репродуктор с сиськами, сны свои позорные вспоминает старательно, нам выкладывает, и сама от этого заводится еще больше. А сны африканские у мокрощелок были такие – еле терпишь, чтобы дослушать, не засадить им по самые гланды!

Тут Мишка палец ей в задницу и потянет от стенки. Девчонке деться некуда, она за пальцем следом прогибается, пузо выпячивает, писька от этого у нее совсем уже настежь раскрывается. Да и Мишка еще остальными пальцами губки развернет. Малышка дальше рассказывает, Мишка вместе с нами слушает, а сам пока ее писюньку разглядывает. Если видит, что не потекла дуреха в три ручья от рассказов своих – значит, фантазирует. Тогда он голышку носом к стенке крутанет не вставая и добавки всыплет за вранье, или перышко возьмет и даст еще от щекотки наплясаться, наскакаться, попкой в стенку настучаться – пока она от смеха икать не начнет. Накажет, а потом заставляет все рассказывать с самого сначала. Потеха...

После Африки малышки целый день с мутными глазами ходили, то и дело дрожать начинали, и ножки у них подгибались. Приходилось их все время на глазах держать, даже в туалет не пускали – сажали в комнате на горшок: чтоб онанизмом не занялись. Зато в результате вечерком, когда трахнуть ее соберешься – к твоим услугам не какая-то скучная девчонка, а дикая безбашенная нимфоманка. Вы с атомной бомбой и с шаровой молнией трахались когда-нибудь? А я вот трахался...

Ну вот, приехали мы на дачу, дали малышкам в рот (их самих мы только вздрочнули слегка - чтоб веселее бегали, кончить им до завтрашнего вечера не светило), потом пошли мы всей компанией на речку.

А вечерком, когда обе голышки давно по Африке катались, завывали дуэтом и за нашими руками письками охотились, как только мы остановимся - сделали мы с Мишкой перерыв. Покурить на улицу вышли, чтоб спать поменьше хотелось (тройки годовые – это серьезно было, девчонки должны были экскурсию сегодняшнюю на всю жизнь запомнить). Стоим, курим, слушаем, как малышки наши в комнате бесятся, хрипят, пыхтят и елозят на кроватях, и тут Мишка вдруг говорит: "Борька, продай мне Наташку!".

Это мы с ним давно придумали такую игру: один изобретал какую-то сложный номер по дрессировке наших дурынд, а другой должен был заставить наших чуд это сделать. Но не за просто так: второй это "продавал" – взамен тоже какой-то интересный фокус для другого придумывал. Если оба справлялись или пролетали, это была ничья. А если кто-то побеждал, то к нему одному на воспитание обе голышки на целую неделю переходили, а проигравший только смотрел и облизывался.

Подумал я, подумал... Ладно, говорю. Предложил Мишке "цену" (мне как раз кое-что прикольное в голову пришло на речке сегодня), и он согласился – "купил". Только с условием, что я ему малость помочь должен. Ну, тогда и ты мне поможешь, говорю. Договорились, что через недельку должны и то и то провернуть, в следующую поездку на дачу.

Наташка была на год младше Ирки с Ленкой, жила в нашем дворе и увивалась за нашими девчонками хвостиком. О наших играх она, понятно, понятия не имела.

Вот мне Мишка и задал задачку: всего за одни выходные на даче я должен был Наташку приручить, чтобы она перед отъездом голышом к Мишке на ручки пошла без капризов.

Первым делом я подумал: жалко, что не дошколята или первоклашки мы давно. Детские игры переросли. А так бы... "Казаки-разбойники" – самый легкий способ девчонку в момент без трусов оставить. Помните? "Казаки" "разбойника" поймают и давай пытать, чтоб пароль сказал. А в названный пароль "казаки" могут не верить. И дальше его узнавать. Всеми способами.

До игры договариваются, правда, чего делать нельзя. Но про "трусы не снимать" ни одна девчонка не додумается. От силы, "не щекотать" скажет. А вот что из игры не выходить, это каждый уважающий себя ребенок знает.

Поймал ты её, в "штаб" притащил, к кровати за руки-за ноги привязал... А там уже её дело во всю глотку вопить: "честное слово, пароль – триста семнадцать!!!", а твое – трусики ей спустить, платье задрать, и сиди, лапай вовсю, будто так и надо: "не верю, а ну-ка настоящий пароль скажи". Красота!

Но нет, так нет. Придумал я за пару дней во всех подробностях хитрокрученый план. Мне самому этот план страшно понравился: был он похож не то на танго, не то на "кошки-мышки".

Я ведь к тому времени уже просек самую главную фишку в дрессировке малышек: с ними можно сделать все, что угодно, если оставлять им воздух. То есть, не прессовать их беспрерывно, требуя абсолютного послушания, как это Мишка делал.

Он умудрялся даже к лежащей у него на коленях голышке в "колобке" прикопаться, будто она себя плохо ведет, и за это еще раз наказать. Хотя сам колобок – наказание, и как она себя при всем желании может в нем плохо вести, если в колобке даже не дрыгнешься?
Только головой вертеть, да кулачки сжимать – а так лежи и терпи, пока с тобой, как с куклой, развлекаются. Даже ножки и бока от зверской щекотки ни на сантиметр не отодвинуть. Даже попкой не вильнуть, когда тебя шлепают.

Даже письку не прикрыть, когда пацан тебя стыдить начинает - чтоб посмотреть, как ты стесняешься смешно: "ай-яй-яй, как же тебе не стыдно! такая большая девочка, а лежит у мальчишки на ручках, вся голенькая-голенькая. А кто это у нас тут свою письку перед мальчишкой выставил? А что за бесстыдница тут у нас голой попочкой светит?.. ". Пока не покраснеешь вареным раком, не разревешься от позора и беспомощности – хотя пять минут назад тебе казалось, что ты давным-давно привыкла голышом бегать. Вот тут-то тебя и начинают лапать. С чувством, с толком, с расстановкой.

И этот стыд, что на тебя накатил, не проходит, а накрывает с головой. Потому как ты в это время должна громко и с выражением комментировать, что с тобой пацан делает, просить еще, и маленькую дочку изображать: "папочка меня в попку пальцем трахает! Папочка, любимый, я всегда-всегда тебя слушаться буду! А теперь карандашом! Папочка мне клитор щекочет! Папочка... ай!.. папочка меня шлепнул... Папочка, прости меня, засранку!". Еще и ко второму мальчишке отнесут, все твои стыдные местечки ему под нос сунут, каждую складочку не спеша развернут, все твои сокровища обсудят – а ты все вопишь: "папочки, я буду слушаться всегда-всегда-всегда! Папочки, я маленькая и глупенькая, если меня не воспитывать – так дурочкой и вырас... ой-ой-ой, спасибо, папочки, что шлепаете! Папочки, я вас люблю!" И стыдно тебе – хоть вешайся. А пацанам того и надо: когда ты стесняешься – им в сто раз забавней.

Или возьмет мальчишка перышко. Сначала тебя всю-всю так им прощекочет, что чуть сознание не теряешь и не то что говорить, а и ржать уже не можешь – игогокаешь только и хрюкаешь поросенком. Забываешь, где ты, кто ты и что с тобой делают. В себя приходишь только в те моменты, когда тебя щекотать перестают. По попке тебя пацан похлопает, переложит по другому - чтобы ни сантиметра твоей кожи перышко не пропустило. И опять ты уплываешь в какой-то туман... Начал-то он с самых щекотальных твоих местечек, а сейчас ты уже так надергалась, что куда бы перышко не добралось – терпеть невозможно, на куски разрывает от страшной щекотки. А теперь кверху попочкой. А еще через вечность - на левый бочок. А теперь тебе ножки задрали. А теперь посадили и занялись шейкой...

Наконец-то везде прошлось перышко. Ты уже дышать можешь. А может, и жить.На спинку уложит мальчишка тебя, губки писькины раздвинет (хотя в колобке они и так разъезжаются), перышком их изнутри прогладит, вокруг дырочки пройдется. По уретре покрутит, а несколько ворсинок в саму уретру попадут и внутри елозят. И щекотно тебе, и щиплет немножко, а главное - писать сразу хочется страшно.

Мальчишка тебе губки все держит раскрытыми, а свободным пальцем промежность поласкает, и начнет им по очереди обе дырочки твои поглаживать. И от этого всего у тебя глаза на лоб, и каким чудом ты все еще не описалась – сама не понимаешь. И ты уже мозгами едешь и как тебя зовут, не помнишь. Только две мысли в голове: писать нельзя - еще хуже будет, и проситься тоже нельзя – попробуй вякни, перышко на бок тебе переедет, тогда точно Бахчисарайский фонтан покажешь. И только когда ты совсем одуреешь, перышко поднимается повыше и начинает клитор легонько поглаживать . Чуть касаясь. Так, что ты сама не разберешь, то ли приятно тебе это до чертиков, то ли щекотно до невозможности.

А мальчишка подождет, пока ты его понимать в состоянии будешь, и задумчиво так: "дааа... сколько тебя ни воспитываем, а толку мало. Один только способ остался: позову-ка я сейчас одноклассников твоих. Пусть они на тебя посмотрят и придумают, как из тебя хорошую девочку сделать". Понимаешь ты умом, что он смеется, да и не первый раз тебя этим пугают. Но все равно вдруг представишь, как вживую: сидят тут рядом все пацаны из твоего класса, ты в "колобке" своем раскоряченная с одних колен на другие перекочевываешь, и каждый с тобой что-то новое изобретает... Сквозь землю провалиться готова, от стыда как кипятком обдаст, если бы могла только, порвала бы ленты, сжала коленки, руками закрылась, под кровать бы уползла. И начинается у тебя от ужаса пережитого – что чуть не описалась, от фантазий этих да от перышка на клиторе, самая настоящая истерика...

В общем, я про то, что самый кайф в колобке – от того что голышка в нем не может ничего. И от того, что сама это все время чувствует. Так на кой даже в колобке на нее наезжать? Нет, если описалась – ясно, а так – свинство это.

И Мишка еще удивлялся, почему меня наши девчонки лучше слушаются! Сколько я ему объяснял: "дурень, а зачем ей тебя слушаться, если она по любому огребет по полной программе? Ты же им ни минуты передышки не даешь. И еще спрашиваешь, почему они ко мне липнут, а тебя как огня боятся". Так он и не понял.

А я от них добивался в сто раз больше мишкиного, потому что просек: у голышек всегда должна оставаться иллюзия свободы. Хоть какой-то. Нажал на нее, если отбрыкивается – отступил. Пусть поймет и почувствует, что она тебя победила. Через пять минут можешь ее жестко дрессировать, пока тот самый номер не покажет, что ты с самого начала требовал. В результате она все сделает по-твоему. Но это чувство победы у нее останется: иллюзия, будто не только ты, а и она что-то решает.

Так я и с Наташкой решил: приручать ее буду как в танго – то прижимая к себе, то отпуская на вытянутую руку. Наступая и отступая. Тогда все пройдет как по маслу.

Прорепетировал с девчонками как следует. Мишке его роль объяснил. И понеслось...

В пятницу вечером Ленка с Иркой пошли к Наташкиным родителям просить, чтоб ту с ними отпустили. Наврали, будто это Иркина дача. И про нас с Мишкой ни гу-гу, понятно. Мол, втроем поедут.
Согласились Наташкины предки без проблем: они поддавали крепко и только рады были, что пару дней можно будет отвязаться на полную.
Ленка задрала перед Наташкой сарафан: "видишь? И ты тоже купальник одень, на речку пойдем". Это была важная деталь моего злоехидного плана: важно было, чтобы Наташка не просто взяла с собой купальник, а именно приехала в нем. Зачем? Чтобы переодеться ей не во что было, чего неясного?

Раз и Ирка, и Ленка были в купальниках, то и Наташка на себя натянула, ни о чем не думая.

И мы поехали. Ленка с Иркой поеживались: всю неделю мы их ни за что не наказывали – откладывали на потом. Хотя Ирка за это время на репетиции у Мишки раскокала любимую вазу его мамы, а Ленка пока отработала своей поездкой в Африку только одну тройку из двух. Не говоря о мелочах. Обе чувствовали, что их ждет какое-то большое приключение.

Первым делом сходили на речку. Кроме нас, там сейчас никого не было. И днем-то на эту узенькую полоску песка между речкой и обрывистым глинистым берегом в километре от нашей дачи заглядывала разве что немногочисленная местная детвора из соседней деревни. В трех километрах ниже по реке был престижный дачный кооператив, настоящий благоустроенный пляж - и народ из крошечного дачного поселка, где и Мишкины предки купили участок, ходил в основном туда.

Вернулись на дачу уже в темноте. Пока приготовили ужин, пока поели – уже и спать пора. "Я твоей маме пообещал, что вовремя вас всех уложу" – Ленке говорю. Но, как и было задумано, девчонки стали канючить, что хотят еще разок искупаться. И я вроде бы неохотно уступил...

Мы с Мишкой в воду не лезли, смотрели с берега, как Ирка и Ленка бултыхаются в речке. Наташка купаться сначала не захотела. Но этот вариант мы тоже отрепетировали: наши девчонки силой затащили Наташку в воду, и через минуту она уже ржала и плескалась вместе с ними.

Когда шли обратно на дачу, я здорово волновался: начиналась фаза активных действий. Сейчас все решится...

Дача у Мишкиных предков была скромная: капитальная веранда (она же кухня) и комнатка, в которой из мебели был обеденный стол со стульями, маленький шкаф в углу и три кровати под стенами. Над каждой кроватью висели картины (Мишкины предки очень радовались его хозяйственности: кривые гвозди, на которых они висели, мы заменили капитальными надежными костылями. Родакам и в голову не могло придти, что иногда место картин занимали наши голопопики в "попугае"). Лампа под потолком. Вот и вся обстановка.

Кстати, было у Мишкиной дачи еще одно огромное достоинство: стояла она в центре участка, огороженного глухим бетонным забором, вдоль которого еще и ежевика снаружи росла. Заглянуть туда с улицы было нереально, поэтому девчонок на участке мы со спокойной душой держали всегда голышом. Было где и в "салочки" поиграть, осаливая шлепком убегающую малышку, и в прятки. Мы с Мишкой одновременно выходили с веранды на поиски спрятавшихся девчонок. А потом та, которую нашли второй, очень тожественно шлепала неудачницу, выбирая для каждого шлепка новое место в саду, и ставя в новую позу.

Хотя Мишка, как всегда, перебарщивал. Например, разрешить мокрощелкам своими старыми качелями пользоваться – это он молодец. Но до сих пор не понимаю, почему голышки должны были кататься на них исключительно с задранными и привязанными к цепям руками и ногами, с поперечной распоркой между цепями, чтоб зажаться нельзя было? И почему раскатывать их требовалось, или упираясь ладонью в письку (и толкая, натирать ее кругами – в общем, беспардонно дрочить), или шлепками по попке, или за воткнутую в попочку свечку? А раскатав – так и оставлять ее болтаться на качелях со свечкой, наполовину торчащей из задней дырочки? Хотя я и сам не без греха: иногда меня это неожиданно заводило и я им вдувал не отходя от кассы. Причем свечкой было очень удобно одновременно и слегка раскатывать малышку взад-вперед, насаживая на мой болт, и трахать этой свечкой в задницу, чувствуя ее членом через тонкие перегородки. Так что это еще ничего.

Но вот заранее девчонку водой напоить до барабанного пуза, подождать, пока сильно проситься начнет, тогда привязать к качелям и начать раскатывать высоко-высоко – это точно свинство. Что смешного, что с этих качелей она слезает с ног до головы мокрая? А двоих сразу вот так усадить – одна к другой спинками – чтоб вообще на весь сад фонтан?

Я еще понимаю, мы с Мишкой в саду соревнования устраивали: когда обе девчонки в колобки упакованы, в зубах у них пластмассовые стаканчики, в животиках с утра – ровно по полтора литра воды (в два приема заливали, сразу столько голышки выпить не могли). И ты свою так держать стараешься, чтобы ее струя к ней же в стакан попадала. И она помогает, ловит стаканом.

Так то ведь соревнование. У кого больше попадет. Мерили потом. И сложное дело, кстати: перед пописом нужно ей не только письку раскрыть хорошо, а и правильно уретру подготовить – чтобы получалась струйка поплотнее, а не веером. Как готовили – мы, понятно, друг от друга скрывали. Я, например, еще до того, как водой поить, смазывал ей весь канальчик вазелиновым маслом – ваткой, накрученной на спичку. В общем, спорт настоящий, можно сказать.

Ну, или как мы иногда с Мишкой в том же саду в войнушку играли. Но тут уже не поровну, конечно, поили: каждый старался в свою побольше влить. Так, что пузо прямо огурцом. Потом подождем, пока голышки кряхтеть и морщиться не начнут, в "колобки" замотаем, разойдемся по разным углам сада, и пошла война. А мокрощелки - вместо водяных пистолетов. На поясе у нас литровые груши-клизмы с водой, чтоб девчонок допаивать.

Крадешься с голышкой под мышкой, или в засаде сидишь - руку у нее чуть выше лобка держишь, на малейший шум целишься и нажимаешь сразу. И тут же письку зажимаешь лягушонку, и сама она краснеет от натуги – обязана в момент остановиться, себя пересилить, чтоб короткими очередями стрелять, а не сразу все вылить и потом без патронов остаться.

Смотришь, ошибся, нет в тех кустах Мишки – девчонку водой доливаешь. Она тебе вытаращенными глазами на пузо свое огромное показывает, ты а ей шепотом: давай-давай, ничего не знаю, вон сколько вылилось, полведра еще в тебе места. Будешь выделываться – сейчас через попу заправлю тебя и пробкой заткну. Давится она водой, тут слышишь – за кустами по листьям дождиком зашуршало: это Мишка пытался подкрасться, но с зарядкой перестарался, пистолет его по дороге сработал, не выдержал.

А мой-то голопопик в боевой готовности пока! Мокрощелку вниз головой к себе прижмешь спинкой, на цыпочках куст обойдешь. Большой палец резко ей в попку воткнешь, остальными письку раскроешь, а второй рукой прижимаешь к себе и давишь внизу живота. Хана Мишке!

Так то же игра. Интересно. Кто из мальчишек в войнушки не играл? А на качелях – нет, ну зачем?

"Ну как, все пописали-покакали? Закрываю на ночь. Подумайте хорошо, я не собираюсь потом из-за вас вставать" – сказал я, стоя на веранде с амбарным замком в руках: на дверях и снаружи, и изнутри под него были петли. "Закрывай", - ответила Ирка, а Наташка прыснула.

"Так, тащите все что надо, спать давно пора", - повернулся я к девчонкам, когда мы зашли в комнату. - "Вам – самая широкая кровать. Вы мелкие, там можно десяток таких положить. Одеяло, правда, одно, но здоровенное".

Ленка принесла с веранды таз, большой кувшин с водой, мыльницу с мылом, махровое полотенце, и – куда же без него – детский крем. Таз и воду она поставила возле стола, остальное разложила на стуле рядом. А пока Ленка ходила, Ирка постелила на стол сложенное вчетверо одеяло с моей кровати и накрыла его пеленкой.

"Ну, ни пуха, ни пера" – про себя сказал я, собрался с духом, придвинул к тазу второй стул, уселся и поманил к себе пальцем Ирку.

Как и было договорено, Ирка невозмутимо стянула с себя купальник, положила его на стол и встала в тазик.

Я быстренько, но тщательно подмыл ее, поставил на стол, до красноты растер с головы до ног полотенцем, уложил на спинку, намазал кремом, дал на прощанье крепкий дружеский шлепок и переложил на кровать. Ирка тут же юркнула под одеяло к стенке. Все это заняло не больше трех-четырех минут.

Ленка к этому времени положила свой купальник рядом с Иркиным и ждала, стоя голышом в тазу, пока я освобожусь.Я проделал все то же самое с ней и только тогда впервые за все время повернулся к Наташке: "а тебе что, особое приглашение надо?".

Она стояла с вытаращенными глазищами, совершенно обалдевшая от увиденного. Удирать было некуда: Наташка знала, что дверь на улицу закрыта. Сопротивляться было бессмысленно: отбиться от двух крепких мальчишек на два года старше себя ей не светило. И показать себя им голой, дать себя подмыть, вообще вести себя несмышленой детсадовкой, тоже было совершенно невозможно. Лучше умереть, чем такой позор. А самым страшным было то, что девчонки старше ее, Наташкины кумиры и эталоны, не видели в происходящем ничего странного.

Тогда Наташка судорожно вцепилась в купальник обеими лапками, сквозь слезы храбро посмотрела на меня и сказала: "я... я не буду... я не хочу... я буду так... так...", вывернула сковородником нижнюю губу и заревела басом.

"Что значит так?", - строго спросил я. – "Спать ты собралась так? В купальнике прямо?"

Наташка с робкой надеждой закивала башкой.

"Я тебе покажу в купальнике!", - обрубая на корню ее мечты, отрезал я. – "Мало что целый день в мокром пробегали, так еще и спать в мокром? Воспаление яичников получить хочешь? Быстро снимай, пока по заднице не получила!"

"Я... я ма... маме... я папе расска... расскажуу-у", - сделала Наташка последнюю попытку.

"Хочешь - расскажи", - согласился я. - "Они мне только большое спасибо скажут. Спать она намылилась. В мокром. Чтоб заболеть. А неприятности потом у нас с Мишкой из-за тебя будут! Мы вас сюда привезли, и мы за вас отвечаем перед родителями. А ну, снимай, пока ремень не взял!".

"Наташка, лучше не ломайся, он правда отлупит", - поддала Ленка.
"А ты еще не спишь? Ох, смотри, сейчас тоже получишь!" – свирепо отозвался я. Ленка ойкнула и натянула одеяло до самого носа. Все шло точно, как на наших репетициях.

Мишка откинул одеяло на своей кровати: "наконец-то я добрался! Спать хочется, прямо сил нет", сел и стал расшнуровывать кеды, бурча как старик: "быстро иди мыться и сушиться, дура! Мне что, из-за тебя полночи не спать? Я тебе щас покажу, как капризульки показывать, принцесса на горошине выискалась. Взяли ее на свою голову".

Наташка так и стояла посреди комнаты, захлебываясь слезами и соплями, мертвой хваткой вцепившись в свой купальник.
Я не спешил. Девчонка поняла, что ее дело – труба. И сейчас уже представляла, как ее хватают, сдирают последнюю одежду, и наглые мальчишеские пальцы бесцеремонно шуруют во всех Наташкиных местечках, о которых она даже сама не могла подумать без того, чтобы не покраснеть.

Я Наташке время как следует прочувствовать всю безнадежность, нафантазировать все самое унизительное, что с ней вот-вот начнет происходить, придумать себе такие стыдные ужасы, каких и в жизни-то не бывает.

И только потом как мог грозно сказал: "все, считаю до трех и беру ремень". И тут же, как будто внезапно поняв, перебил сам себя удивленным вопросом: "подожди! Ты чего, стесняешься, что ли?".

"Дааа-а-а-а!!!" – рыдающим воплем ответила Наташка. Ирка с Ленкой захихикали, словно она сказала что-то смешное. Я почесал затылок, задумчиво оглядел бунтовщицу с головы до ног, и хмыкнул: "что же ты, дурында, сразу не сказала? Я думал, ты просто выпендриваешься. Ну, и что нам тогда делать?".

Сделал вид, что подумал еще, и решил: "ладно, тогда мы сейчас с Мишкой выйдем на веранду, ты сама мокрое снимешь... Ленка, приведешь ее в порядок и разотрешь как следует: вон она вся в гусиной коже. Да, и намажь обязательно, не забудь".

Мишка снова забухтел, как нанятый: "стесняется она... было бы чего... ни сиськи, ни письки, и попка, как у киски, а туда же... Я уже кеды снял... вот сейчас этим кедом как надаю по заднице – тогда точно будет чего стесняться, весь зад синий будет... Я уже спать собрался, не пойду никуда..." – но он уже встал и потопал на веранду со своими кедами в руках, продолжая бурчать. Проходя мимо Наташки, он замахнулся кедом.

Наташка не отскочила. Ясно было: он только пугает. Она все еще всхлипывала и шмыгала носом, но уже поняла, что случилось чудо. Мир, который пятнадцать минут назад разлетелся на куски и погиб навсегда, вдруг воскрес - и оказался уютным и ласковым. Злобные безжалостные монстры превратились в обычных мальчишек. Даже не обычных, а понимающих, вежливых, уступающих Наташкиным желаниям, уважающих, а не высмеивающих их. Странноватых, конечно (с чего это они вдруг с Иркой и Ленкой как с дошколятами себя вели? Как будто бы себя нашими мамами и папами воображают. А может, все-таки придуриваются, а сами только и ждут, чтобы нас полапать? Еще подмывать меня вздумали, гады. А я ведь уже большая! Нет, точно как папа с мамой: те тоже вечно не понимают, что я давно большая). Странноватых, но безобидных. Не опасных. Своих в доску.

Мы с Мишкой курили на веранде и прислушивались, как Ленка выдает свой разученный текст: "да не зайдут, точно не зайдут. Клянусь чем хочешь. Раз сказали – не зайдут. И подсматривать не будут. Ну сказала же, точно. Хорошо, сама подмойся. Подожди, вытру тебя. Дай спину разотру. Ну ты даешь, малявка. Тоже мне, нашла, кого стесняться – Борьку с Мишкой. Они же нам как старшие братики. Мы их ни капельки не стесняемся. Все, лезь давай. Лезь-лезь, я всегда только с краю сплю, брысь с моего места".

"Мальчишки, уже можно!" – крикнула она. Все до сих пор шло тютелька в тютельку по моему плану.

Войдя в комнату, я посмотрел на лежащие на краю стола купальники, и (якобы только сообразив) разворчался не хуже Мишки: "вот блин, чуть не забыл. Их же сушиться повесить надо. Черт, опять дверь открывать...". Я сгреб все купальники и потащил их на улицу. Наташка заволновалась и хотела возразить - но возразить ей было нечего.

Когда я вернулся в комнату, Мишка уже лег. Я на глазах у Наташки взял со стола крем (чтобы она потом не удивилась, когда он внезапно появится в другом месте) и свое одеяло. Выключил свет, завалился в третью кровать, и облегченно вздохнул: все самое трудное уже было сделано, оставалась ерунда.

Слышно было, как шушукаются девчонки. "А ну, быстро спать, кому сказано!" – сказал я.

Ненадолго все стихло, потом голышки снова зашептались. Временами поднималась возня и сдавленные хихиканья.

Мы с Мишкой пытались угомонить мокрощелок. Они (как и было запланировано) отвечали: "да-да, хорошо, уже спим", но не поддавались. Возня и смех становились все громче. Девчонки баловались. И я, и Мишка периодически читали им нотации занудными и противными "взрослыми" голосами. Голышки затихали на пару минут, и все начиналось сначала. Я знал, что сейчас они тискают и щекочат одна другую, не забывая и нашу новенькую, перехихикиваются, шепотом обсуждают знакомых мальчиков...

Ясно, что их возня "мешала нам с Мишкой спать". Но наши угрозы были все занудней, да и девчонки, отозвавшись: "хорошо-хорошо!", сами шушукались: пацаны просто бурчат – можно не обращать внимания.

Прошло около часа. Я решил, что пора. Наш спектакль был почти закончен. Оставался только маленький финальный акробатический этюд, и потом мое длинное соло в конце. Я сказал: "все, вы как хотите, а я сплю".

Это был условный сигнал. "Последний раз предупреждаю: сейчас получите!" – подхватил Мишка. И почти сразу с кровати голышек раздалось дикое ржание: услышав Мишкину реплику, наши актриски с двух сторон защекотали и затискали Наташку.

"Ну нет," – сказал я, - "надо эту троицу разлучить. А то до утра спать не дадут". Не спеша, якобы очень неохотно, выбрался из постели и включил свет.

Мишка тоже встал, почти натурально зевая и ругаясь. Мы подошли к голышкиной кровати и сдернули с них одеяло.

Лежащая с краю Ленка навалилась животом на Наташку, вцепилась в нее руками и закинула ногу. Выглядело это так, будто она уползает от нас, но на самом деле она принимала удобную для Мишки позу.

Тот сразу же ухватил Ленку в "подъемный кран" (просунул одну руку ей между ног – так, что ладонь легла на письку, другую поперек сисек) и потащил Ленку из постели. Она заболтала ногами, запищала сквозь смех, и отпустила Наташку только когда та оказалась на краю кровати – чтобы мне лишний раз не тянуться.

Я сразу выдернул истошно вопящую Наташку с постели, обняв поперек живота, прижал к своему боку, и пошел к выключателю. Она висела у меня подмышкой вверх спиной, попкой вперед, и на ходу я отвесил голышке два-три несильных шлепка: "да что же это такое? Устроили концерт среди ночи! По-человечески не понимаете, когда вас просят?" Мишка в это время уже укладывал Ленку в свою кровать, ругаясь на чем свет стоит.

Я волок малышку, а сам в это время думал, что все повторяется в этом мире: год назад у меня подмышкой точно так же брыкалась и пищала Ленка – в наш первый с ней день...

Выключив свет, я сунул Наташку в свою постель под стенку и залез сам, продолжая ее держать. Свободной рукой укрыл нас одеялом, перевернулся на спину, и... отпустил малышку. Да, отпустил. "Теперь – носом к стенке, и чтобы через минуту ты уже спала! Я проверю".

Наташка давно перестала понимать, как себя нужно вести и что нужно делать. Весь вечер мы раскатывали ее, как на качелях – от уверенности, что она попала в пещеру разбойников до такой же твердой убежденности, что она дура, и все страхи себе придумала сама...

Вот и сейчас: только что она видела, как Мишка схватил Ленку за письку и сиськи, сама она была позорно отшлепана, вот-вот с ней должно было случиться что-то еще страшнее – и вдруг Наташка очутилась на свободе. Оказалось, от нее не добивались ничего, кроме того, чтобы она дала поспать.

Я лежал на спине, пошире раскинув ноги, и ждал, пока Наташка пыталась собрать мысли в кучу. Спокойно ждал, потому что на сто процентов знал, что голышка сделает сейчас – не может не сделать. И я не ошибся.

Наташка в который раз за вечер убедилась в своей безопасности. Увидела, что на самом деле к ней никто не пристает и не приставал. Ситуация оказалась совершенно нормальной, естественной и привычной для нее: это Наташка плохо себя вела, а старшие воспитывали ее и требовали послушания. И она успокоилась.

А когда успокоилась – поняла, что от нее хотят, чтобы она сейчас уснула под одним одеялом с мальчишкой (ужас!) совершенно голой (кошмар!), может быть, случайно обнять его ночью во сне (и подумать страшно!)... Пережить такие страсти Наташка, конечно, не могла. И она решила рискнуть.

Я почувствовал, как голышка завозилась, и приготовился. Чтобы смыться, она должна была перелезть через меня. Это мне и было нужно.

Я дождался момента, когда девчонка оказалась на четвереньках надо мной и уже собралась лезть дальше - то есть, начала снова разводить ножки . Ноги у меня были разбросаны чуть ли не по всей кровати, поэтому обе Наташкины коленки стояли между ними. Руками она упиралась в постель по обе стороны от меня.

Тренировки на Ирке и Ленке не прошли зря: сейчас я все сделал буквально в секунду.

Резко разведя руки, я подбил голышкины ручонки влево и вправо. Лишившись опоры, она упала мне на грудь, а ее ручки распахнулись в стороны, как самолетные крылья. Я сразу набросил на них поперек свои, прижав к себе Наташкины ручки у самых ее плеч. Малышкины лапки были зажаты практически у меня подмышками. Мокрощелка могла шевелить ими, но в любом случае они так и оставались торчащими в стороны – то есть, бесполезными. А мои руки при этом остались почти полностью свободными!

Одновременно я согнул ноги в коленях, мои ступни встали на простынь между Наташкиными щиколотками. И тут же, не отрываясь от простыни, скользнули между ножками девчонки вверх, к головам кровати, разводя голышкины коленки шире. Как только я прошел эти коленки, то развернул ступни (чтобы пальцы ног смотрели в разные стороны), и – все так же продолжая прижимать их к простыне – стал разгибать ноги: мои ступни теперь двигались в ноги кровати и в стороны. Так я верхними сводами стопы толкнул коленки голопопика, заставив ее одновременно и разогнуть, и развести шире ножки. Наташка упала на меня и пузиком, а мои ноги оплетали и держали ее ножки – причем, движением ног при желании я мог раздвигать мокрощелкины ножки так широко, как только захочу.

Рассказ вышел длинным, но на самом деле все произошло мгновенно: только что Наташка переползала через меня, - бэмс! – уже плюхнулась сверху и затрепыхалась, еще не понимая, что вырваться из такого захвата не сможет никак.

Опомниться голышке я не дал. Сказал: "ну все, вот теперь ты меня достала!", откинул одеяло и, продолжая ее держать в той же позе, от всей души отшлепал обеими руками.

Наташка верещала зайцем, возила руками по постели, пыталась дрыгаться и после каждого обжигающего шлепка отдергивала попку вбок, услужливо подставляя ее мне под другую руку.

Я крепко, по-настоящему, отлупил мокрощелку: "сколько ты еще вышивать будешь? Сколько тебя просить можно? Что ты не угомонишься никак?" и оставил в том же положении, не отпуская.
Голышка ревела взахлеб, совсем по-детски. Я дал ей порыдать еще несколько минут, а потом стал осторожно и ласково гладить по спинке: "ну все, уже все... успокойся... что ж ты такая непослушная... дурочка ты моя маленькая...".

Всхлипывания становились потише. Я ласково перебирал пальцами Наташкины позвонки, нежно (но не щекотно) пересчитывал ребрышки, а сам раздувался от гордости: план мой сработал на все сто, остались мелочи (но теперь мне Наташка уже никак не сможет помешать довести его до конца). А главное: мне не пришлось ее ломать, уничтожать, пригибать ниже плинтуса – как обязательно сделал бы на моем месте Мишка. Не пришлось, потому что к этому моменту, в результате сегодняшнего спектакля, в глубине души Наташка уже признала наше право ее воспитывать. И наказывать за непослушание. Как бы ей ни было сейчас обидно и больно, как бы она на меня не злилась – но понимала, что получила за дело. А значит, для нее это не стало катастрофой, хотя и заставит слушаться побольше.

Я запустил руки ей в волосы, погладил по голове, и перекатил эту головку, чтобы достать до обоих ушей. Крепко ухватив за уши, поднял Наташкину башку и стал по очереди целовать в зареванные глаза, продолжая нести какую-то ласковую ерунду.

Под краем матраса (так, чтобы я мог достать, не выпуская девчонки), у меня была заранее приготовлена пара-тройка нужных по сценарию вещей. Сейчас я нашарил там носовой платок, осторожно вытер Наташке нос и заставил высморкаться.

Потом стал целовать в мордашку, – нежно, как целуют маленьких детей, - никуда конкретно не целясь, а руками по очереди стал ее сверху вниз гладить по спинке: начиная от самой шейки и спускаясь к пояснице.

Наташка почти успокоилась и только иногда всхлипывала. "Отпусти!" – попробовала выдернуться из моего захвата она.

"Нет", - продолжая ее гладить, ласковым тоном ответил я, - "ты ведь маленькая врушка. Опять пообещаешь, что ты себя будешь хорошо вести, я тебя отпущу, а ты опять начнешь колбаситься. До утра проскачешь". Ничего подобного Наташка не обещала, но я был уверен, что она это не сообразит. Она ведь считала, что баловалась и вообще вела себя плохо.

"Так мне что, так и спать, что ли?" – Наташка вдруг фыркнула. Я из непонятного чужого мальчишки уже становился ее близким другом.
"Твои проблемы!" – неестественно свирепо прорычал я, и она уже откровенно хихикнула.

Я продолжал ее медленно гладить по спинке. Рука ложилась Наташке на шейку, сползала, слегка касаясь, к пояснице и отрывалась от тела – а в это время другая рука шла вниз.

Но постепенно, совсем незаметно, руки мои стали отрываться от малышкиной спинки чуть-чуть позже. И вот я уже начал поглаживать и верхнюю часть ее попки. Наташка не сразу это заметила, потому что изменения были очень медленными, с каждым проходом руки мои спускались всего на какой-то сантиметр дальше.

Заметила мокрощелка только тогда, когда мои руки уже доходили от шейки до серединок ее ягодичек – самых вершин ее полушарий. Наташка задрыгалась. Все ее страхи воскресли. Ладно, только что ее отшлепали – может, действительно в воспитательных целях, а не для чего-то там, но сейчас все подозрительно смахивало на то, что ее лапают.

"Прекрати сейчас же! Отпусти меня!" – потребовала она. "Хорошо", - ответил я, продолжая так же ласково и спокойно ее целовать, и гладить, спускаясь все ниже и ниже: по капле, совсем по чуть-чуть...

Мой ответ успокоил голышку на какое-то время, но потом она поняла, что ничего не изменилось. "Ну так отпусти же!" – удивленно повторила Наташка. "Ладно, как скажешь", покладисто отозвался я, продолжая заниматься своим делом.

Она еще несколько раз требовала: "перестань!", и я каждый раз соглашался – а сам продолжал нежно, легонько, не пугая, целовать в глазки, в щечки, в лобик. Так же размеренно и осторожно, ни в коем случае не лапая, гладить.

Мои ладони проходились уже по всей ее попке, а расслабленно висящие пальцы иногда касались устья Наташкиной письки.
Спускаться еще ниже я не стал. Мои руки так и проходили по спинке лягушонка, по ее попе – и поднимались. Мягко. Нежно. Убаюкивающе...

И Наташка снова начала успокаиваться. Наконец, я почувствовал, как она расслабилась и доверилась моим рукам. А я все продолжал. В том же ритме. Так же легонько и мягко. Не трогая ниже.

Наташка легла щекой мне на грудь. И совсем уже неубедительно попросила: "ну отпусти". "Ладно", не стал спорить я, одной рукой продолжая те же движения, а другой перебирая ее волосы, от которых пахло речкой. "Обещаешь, а сам...", хмыкнула голышка. "А я тоже врун. Ладно-ладно, мы уже спим – помнишь? Мы с тобой компания врунишек" – прошептал я и поцеловал в ушко, чувствуя, как она улыбается.

"Не болит?" – сочувственно спросил я, впервые кладя руку ей на попку. То есть, впервые не проходя попутно, а положив именно на нее. Наташка испуганно вздрогнула, сжала ягодицы, но почти сразу расслабилась: мне уже было можно. Качели, которые взлетали и опускались весь этот длинный вечер, принесли нас сейчас в новую страну – в которой лежать на мне голышом с моей рукой на попе было можно. Где от этого было тепло и приятно, а не мучительно, до судорог, стыдно.

"Сам отлупил, а сам спрашивает", - как-то кокетливо отозвалась Наташка и потерлась об меня носом. "Сама напросилась, и сама возмущается" – в тон ей ответил я и начал нежно массировать ее попку концами пальцев. Нет, не лапать, а именно массировать и гладить – и мы оба понимали, что я не лапаю ее, а сочувствую (искренне, кстати, что бы вы там не думали) и понимали, что другой это понимает. В моих касаниях не было ничего, кроме нежности, никакого похабного подтекста. Мы были сейчас чисты и невинны. Мы чувствовали друг друга, понимали, знали, любили. Мы верили друг другу. Мы были одним.

Но при всем при том я оставался подколодным гадом. И знал, что сейчас Наташкины качели сделают следующий взлет...

Как следует прогладив голышкину круглую попку, утешив эту попку, извинившись перед ней, мои пальцы совершенно естественно скользнули между ее половинок.

"Подожди, а это что?" – спросил я. – "Так Ленка тебя не намазала кремом? Вот паразитка, получит она у меня!".

"Я сама не дала, я что – младенец?" – Наташка ответила довольно спокойно, потому что мои пальцы сразу вернулись на давно пройденные и разрешенные места: ничего страшного не произошло.
"Сама не дала? Дурында, целый день в мокром. Опрелости пойдут. Потом лечиться полгода будешь. Ничего никому доверить нельзя, что за народ безмозглый", - ворчливо-ласково забурчал я, - "ладно, сейчас..."

Я нашарил под матрасом крем, выдавил побольше на палец, и начал смазывать Наташке ущелье между круглыми половинками попки. Ногами я раздвинул еще пошире ее ножки, постаравшись сделать это не грубо.

Все произошло так быстро и естественно, что Наташка растерялась. Она было сжала половинки, но потом, похоже, поняла, что после всего стесняться меня как-то глупо, и задумалась...

А я аккуратненько мазал ей складочку попки с самого верха, все время добавляя крем. "Ну что же ты такая глупышка у меня, заболеть хочешь?" – тихонько и по-доброму укорял я Наташку, иногда касаясь губами виска, щечки, ротика – чего придется.

Я все старался делать очень нежно, осторожненько раздвигая ее ягодички той рукой, в которой держал тюбик, спускаясь по складочке ниже и ниже, смазывая не только самую серединку, а все более широкую полосу: все те места, где половинки попки касались друг друга. Все это время я тихонько гудел шмелем Наташке в ухо всякую добродушную ерунду – чтобы она вслушивалась в мой голос, отвлекалась, чтобы не начала психовать.

Дойдя до ануса, я сначала густо промазал его сверху, потом мой палец с порцией крема скользнул на фалангу внутрь, осторожно покрутился и поворочался там, и почти сразу же вынырнул. Каждый раз подбавляя крема, я прошел по промежности, и занялся писькой. Без нажима, теми же ритмичными движениями, в том же темпе - давая Наташке почувствовать, что для меня ее писька не представляет какого-то интереса, что для меня это просто еще одна часть ее тела, такая же, как остальные.

Когда я добрался до письки, Наташка резко дернулась. Я подбавил нежного ворчания в голос: "ну вот и все, сейчас намажем, и я тебя отпущу. И будешь ты дальше совсем самостоятельный человек, будешь спать на свободе...", и она опять немножко успокоилась.

"Я сама намажу", - сделала Наташка последнюю попытку. "Ты сама уже намазала", - вроде как не поверил я ей. И голышка смирилась.
Прежде всего я прошелся вокруг ее губок, по складочкам между ними и ножками. Я мазал так густо, что утопил эти ямки в креме, сравнял их с торчащими губками.

Чтобы пока успокоить Наташку, оттуда я перешел на ее ляжки и долго занимался одной, а потом другой ее ножками.

Наташка наверняка решила, что дело подходит к концу и саму ее письку я почему-то пропустил. Голышка почти расслабилась.
"ну вот, сейчас уже закончим", - подкрепил я ее надежды, заканчивая с ляжками. – "Молодчинка ты у меня. Не брыкалась, не вертелась, дала хорошенько все намазать. Умничка. Теперь точно не заболеешь. Все-все-все, сейчас уже отпускаю, честное слово...".

Наташка облегченно вздохнула и расслабилась окончательно. Я сделал вид, что не все ляжки еще достаточно тщательно смазаны – давая ей побалдеть от того, что все так нестрашно и быстро прошло. Потом выдавил чуть ли не полтюбика себе на пальцы и вернулся ими на письку: "...вот только последнее местечко осталось, мы с ним тоже быстренько разберемся, и спатки".
Качели, качели...

Я густо замазал все губки снаружи и щель межу ними – почти не коснувшись пальцами ее тела. Наташка завозилась, пытаясь сжать ножки: "ой, только не там!". "Хорошо-хорошо, не надо там – значит, не буду там, не волнуйся, все сделаем, как ты скажешь", - спокойно продолжая топить ее письку в креме, ответил я.

Наконец-то мои пальцы скользнули в щелку и стали скользить вверх и вниз, смазывая губки изнутри, разворачивая и промазывая со всех сторон нежные лепесточки малых губок...

"Ну не надо же там! Пожалуйста", - пробовала вывернуться Наташка.

"Ладно, ладно, не буду, раз ты так стесняешься", успокаивал я ее, занимаясь своим делом. Писька у нее была маленькой, мягонькой и теплой. А клиторок оказался очень отзывчивым на ласку. Он уже просыпался и тянулся к моим пальцам, когда они скользили рядом. Спускаясь вниз, я чувствовал, что и дырочка ее начинает понемножку оживать.

"Ну вот видишь, и совсем даже ни капельки не страшно", - чмокнул я Наташку, попав в сопливый нос. – "Хорошо, что я заметил. Вон какая писька у тебя ледяная. Точно бы воспаление подхватила. Ничего, вот мы сейчас ее согреем, и она уснет спокойно. Грейся-грейся, наша писька...". На самом деле она была тепленькой и очень приятной на ощупь. Но проверить это Наташка сейчас не могла.

Клиторок у малышки уже бодренько торчал, дырочка начинала пульсировать, а сама Наташка пыталась вырваться уже не так уверенно. Я за сегодняшний вечер до того ее запутал, что сейчас она уже ни в чем не была уверена и не могла врубиться, что происходит: "То ли он меня бессовестно дрочит, и тогда надо орать во всю глотку, звать на помощь и вообще спасаться. То ли он в самом деле героически спасает меня от каких-то непонятных болячек – и, если я закачу истерику, то обижу Борьку, а для всех остальных навсегда стану посмешищем.

А, собственно, если и дрочит... Не так уж это неприятно, оказывается... Мм-м, даже неплохо... Нет, даже хорошо..."

Скоро Наташка оскалила зубки (я почувствовал это – сейчас я одной рукой возбуждал голопопика, а второй обнимал ее за плечи, ерошил ей волосы и гладил по щеке). Она уже не выдиралась, не просилась – да и вряд ли могла говорить: выдыхала резко, с прискуливаньем, и снова судорожно втягивала в себя воздух.

Я перестал ее держать и перекатил с себя на кровать. Наташка упала на спинку, согнула коленки и застонала. Ртом я осторожно ласкал и лизал ее сосочки на маленьких и острых, как у козочки, сиськах: по нашим девчонкам я знал, что эти растущие сисятки очень болезненны, если нажать чуть сильней. Мне здорово захотелось прямо сейчас и натянуть малышку по самые помидоры. Но когда я как следует исследовал ее дырочку – она оказалось такой маленькой, что кончик моего пальца с трудом мог протиснуться даже настолько, чтобы достать до целочки.

Почувствовав, что Наташка вполне в состоянии кончить, хотя сама от горшка два вершка, я решил довести ее до оргазма. Но она немножко зажималась и все никак не могла расслабиться. Тогда, продолжая щекотать ее маленькую письку, я повел один палец вниз, и, когда почувствовал им тугое колечко Наташкиного ануса, сходу воткнул его на всю глубину. И тут же убрал остальные пальцы, обхватил ими губки снаружи, сжал их вверху и, нажимая, быстро заводил ими вверх-вниз навстречу одна другой, чувствуя клиторок свозь мягкие лепестки. Наташка завыла и подбросила задницу вверх.

Она кончала, а я помогал этому зверьку, легонько постукивая указательным пальцем по дырочке и рисуя кружки вокруг нее...

Голышка обхватила меня обеими руками за шею, сунула башку куда-то мне за плечо, и медленно приходила в себя.

Я погладил ее волосам, по шейке, по спине, уложил головой на подушку и легонько подул в потную мордашку: "понравилось? Ты сегодня молодчинка. Теперь будешь спать. Крепко-крепко. И сниться тебе будет только хорошее".

"Каааайф...", - счастливым голосом отозвалась Наташка, и вдруг она широко распахнула глазищи и выдала такое, что я чуть не упал с кровати: "теперь я у тебя отсосу!".

"Че... Чего?", - на редкость красноречиво ответил я. Но она уже приступила. Толкнула меня на спину, потом для чего-то залезла обеими коленками мне на грудь, стащила немного мне плавки и нагнулась над членом – так, что у меня перед носом замаячила ее задница.

Тут же выяснилось, что о минете Наташка не имеет никакого представления. Наверно, просто слышала как-то от какой-то продвинутой подружки, что пацаны от этого балдеют, вот и решила доставить удовольствие мне.

Почти сразу она задушевно грызанула меня за член. Я чуть не шлепнул по заднице, которая болталась передо мной, но вовремя удержался: себе дороже было бы. Наташка почмокала еще и снова зацепила головку зубами. Ко всему хорошему, она (наверно, от стараний) дрыгала ногой, так что заехала мне в ухо и чуть не лягнула в нос.

Я осторожно снял с себя эту секс-бомбу и положил рядом. Она непонимающе смотрела на меня и молчала. Сначала хотел отшлепать. Но это было бы глупо, и просто по свински: Наташка же это делала ради меня, старалась, как могла. Тогда я решил как-нибудь, не обижая, объяснить, что она пока... ну, мягко говоря, не идеально сосет, и подучить, как нужно делать.

Но тут мне в голову пришла идея в сто раз лучше. Я даже ржанул, не сдержавшись. "Ты чего?" – удивленно спросила малышка.
"Это я от счастья", - с серьезной миной ответил я, поглаживая ее. – "Спасибо тебе, котенок. Мне и так уже хорошо. А можно тебя попросить об одном одолжении?".

"Ага", - не стала ломаться она.

"В общем, понимаешь", - говорю, еле сдерживаясь, чтобы не заржать в голос – "Мишка у нас до сих пор вообще с девчонкой ни разу не был. Не трахался, то есть. Мальчик он до сих пор".

"Не может быть!", - не поверила мне малышка.

"Ну да", - плел я дальше, - "ты ведь сама видела: мы с Иркой и Ленкой просто дружим. Как братья и сестры. Не станешь ведь сестру пилить. Ну, ты же видела, какие у нас отношения" – повторил я, а внутри все звенело от смеха.

"Ясно", - важно кивнула головой маленькая дурында. – "Да, я понимаю".

"Ну вот", - несу я, - "раскрути Мишку, а? А то он такой стеснительный, что за всю жизнь девчонки найти не сможет. А ты же молодчинка, и сосешь замечательно, ты справишься!". И для убедительности поцеловал ее в нос.

"А как?", - спросила Наташка.

"Да вот так, как со мной. С места в карьер. Самый лучший способ", - объяснил я, и позвал: "Мишка, не спишь?".

"Нет, а что?" – ответил тот.

"Ой, ты что? Прямо сейчас мне, что ли?" – перепугано зашептала малышка. – "Я так не могу. Давай потом. Я приготовлюсь. Только не сейчас. Не сейчас".

"Вот именно сейчас, пока он не ждет", - ответил я. – "Наташ, ты ведь у меня золотая. Солнышко, ты сможешь. Ты все можешь. Ты ведь самая лучшая!".

И не давая ей опомниться, я сгреб голышку в охапку, отволок к Мишкиной кровати (где он втихаря издевался над Ленкой, которую положил под стенку), сказал: "а ну, подвинулись! Тут ребенок к вам просится, боится сам спать", и сунул Наташку к ним под одеяло.
Нашарил Мишкину руку и положил ее Наташке между ножек.

"Але, коллега..." – не дождавшись реакции, сказал я. "Да, засчитано" – неохотно признал Мишка, что свою часть уговора я выполнил полностью: Наташку ему "продал", и теперь его очередь "платить".

Потом вернулся к себе и стал слушать. На Мишкиной кровати раздалась возня, шушуканье, потом характерное чмоканье.

Ждать мне пришлось недолго: "ты зачем зубами хватаешь?" – грозно заорал Мишка, тут же раздался звонкий шлепок, и сразу после него – душераздирающий Мишкин вопль: "дуу-ура, откуууусишь!!!".

Вот тогда я наконец дал себе волю. Как же я наржался! До слез, до хрипа, до боли в животе...
Потом позвал: "Ирка! Хватит дрочить, бегом сюда!".

"Я не дрочила", - начала отмазываться Ирка, быстро шлепая к моей кровати. Как только голышка залезла под одеяло, стало ясно, что она нагло врет: Ирка была потной с головы до ног, соски торчали до потолка, клитор был как груша, а писька текла как из крана. За вранье я отправил ее за ленточками.

"С Наташкой ведь все получилась, да?" – тихо спросила вернувшаяся Ирка в надежде меня задобрить.

До того, как ответить, я замотал ее в "лягушонок" и положил на спинку рядом с собой.

"Да, я ее продал. И знаешь, за что?" – шепотом спросил я малышку. "Нет", отозвалась Ирка.

"Завтра. С утра. Мы позавтракаем. И пойдем. На речку. До самого обеда." – не спеша объяснял я голопопику на ушко, развлекаясь с ее вздрагивающим клитором.

"И мы с Ленкой тоже?" – уточнила Ирка на всякий случай: сегодня они весь день кайфовали – из-за Наташки мы не могли их дрессировать. Да еще и завтра полдня свободы. "Урааа! Спасибо, папочка!" – шепотом закричала она.

"Конечно, ура", - согласился я. – "Конечно, пойдете. Куда же без вас?".

И только дав ей как следует порадоваться, добавил: "Вы с Ленкой обязательно пойдете. Кстати, ты знаешь, где сейчас ваши купальники?"

"На улице, на веревке сушатся?" – спросила голышка.

"Правильно. И они как следует высохнут. Потому что будут там до вечера сушиться".

"А..." – только и смогла сказать Ирка.

"А вы с утра пойдете на речку. До самого обеда. Правда, ура?".

Я теребил помертвевшую от страха мокрощелку за сморщенные сосочки и расписывал в красках, что ее ждет: "Ты ведь знаешь, там местные мальчишки бывают. Разве не стыдно перед ними в купальниках вышивать? Вам с Ленкой совсем не идут эти тряпки. В вашем возрасте надо голенькими бегать. Мы с Мишкой на подстилке поваляемся, а вы чем хотите, тем и занимайтесь. Поползаете, в доктора поиграете, мало ли..."

"Ладно, я пошутил" – погладил я задохнувшуюся от ужаса голышку. – "Не пойдете вы голышом".

"Нет?" – просияла она. – "Пошутил?".

"Что же ты у меня такая глупенькая? Всего пугаешься. Во все страшилки веришь" – я гладил Ирку по головке и целовал, пока она совсем не успокоилась. Потом прижал это зверька к себе, и стал убаюкивать, похлопывая по попке, попутно проверив, хорошо ли вычищены Иркины дырочки. И, когда она совсем расслабилась и обмякла, продолжил:
"Разве у вас папочки – звери, чтоб голенькими вас на пляже держать? Папочка шутит, а ты и веришь. Конечно, не голышом: мы своим любимым дочуркам панамки из города прихватили. В них и пойдете. А то головку напечет – если совсем без ничего. А будете хорошими девочками – папочки вам и сандалики еще оденут.
А разные трусики-лифчики – это баловство. Нашим деткам такое не нужно.

И ведерки, совочки и формочки мы вам купили, чтоб вы на пляже не скучали. В общем, пойдете торжественно: в панамке, за одну ручку папочка ведет, в другой ведерко с совочком. Представляешь, какая картинка выйдет? Напомни обязательно, чтоб фотик мы взять не забыли: и по дороге вас с папочками поснимаем, и как вы там в песочке возитесь.

Ирка забулькала и замахала ногами.

"Ну куда ты собралась, глупышка? Еще темно. Потерпи, мы утром пойдем, а сейчас надо спатки". Всем остатком крема я намазал этого фырчащего котенка и начал понемножку пропихивать член в ее тугую попку.

Ирка скулила в ожидании страшного утра.

"Представляешь, как вы мальчикам понравитесь?" – заставлял я Ирку поярче представить, что их ждет. – "Они рты поразевают. Скажут, ой, какие у них красивые панамки! Ой, какие у них остренькие сиськи!

Вы там поползайте, поиграйтесь, пока мы в тенечке поваляемся. А папочки, может, вас с какими-нибудь хорошими мальчиками познакомят, чтобы вам веселее было".

Я вовсю долбил рыдающую Ирку в задницу. И думал, что самое интересное для нее так и останется сюрпризом:
Во-первых, я прекрасно знал, как именно Мишка заставит их завтра пойти на пляж в одних панамках, но говорить об этом Ирке не собирался. По Мишкиному плану ей полагалось сейчас узнать ровно столько, сколько я выдал. А Ленке обрадует или уже обрадовал сам Мишка.

Во-вторых, до обеда мы там, конечно, не будем – даже для такого наглого типа, как Мишка, это слишком стремно. Сводим на полчасика, и хватит. Зато наших "дочурок" ждет завтра испытание пострашней, чем просто демонстрация на пляже своих сисек-писек-попок. Потому что заставит их Мишка не сразу. Сначала будет уговаривать. А за то, что они (разумеется) на уговоры не пойдут и закатят истерику – перед самым выходом обе получат по литровой клизме. И ждать, пока голышки после нее прокакаются, мы не будем. И когда мы с Мишкой и Наташкой придем на речку, с нами за ручку будут идти не просто две здоровые дурищи в одних панамках, с игрушечными ведерками в руках, а две обкакавшиеся на ходу засранки с грязными попами и заляпанными ногами.

Так хитроумный Мишка и мокрощелкам обеспечит самое унизительное в их жизни наказание, и всех нас обезопасит от недоумения взрослых, которые редко, но бывали на этом малолюдном пляже: если что, можно будет сказать, что это Мишкины родственницы из интерната для умственно отсталых. И что голышом они– как на них трусы одевать, не напасешься, за утро по новой все трусы описали, мамка стирать запарилась, на речку нас их заставила взять, чтоб передохнуть, так они вот даже пока шли – времени не теряли, сами видите...

Ну, а в-третьих – если взрослых там не окажется, то отмывать засранок в речке будет еще забавней: тогда мы с Мишкой будем мыть их сами, заведя не глубже колена и развернув лицом к берегу. И после мытья отшлепаем там же.

И что тогда, вдали от любопытных взрослых глаз, можно будет можно будет принарядить наших голышек еще моднее – повесив им на ленточках на шею детские соски.

Что рано или поздно лягушата обязательно догадаются спрятаться от благодарной публики, закопавшись в песок – и через пять минут, когда мы с Мишкой это "заметим", они будут бегом таскать своими ведерками водичку из реки. Раскорячиваться, чтобы "папочкам" было удобней вымывать песок, который их глупые "дочки" натолкали себе в письки. Пулей нестись с ведерком обратно за следующей порцией.

А когда в письках и попках не останется ни одной песчинки – чтобы спасти их от возможного раздражения, смазать придется как следует. Мы будем сидеть на подстилке, поставив "дочурок" боком, тщательно промазывая их письки, медленно загоняя прямой указательный палец другой руки на всю глубину в их попку, хорошенько повертев им там и вынимая, чтобы подбавить крема. А они, как всегда, от этого пальца в попе будут каждый раз очень аппетитно прогибаться, выпячивая письку и пританцовывая на месте. И значит, мазать их придется долго – раз постоянно нужно будет бросать лечение и шлепать голышку за то, что она не стоит спокойно и мешает.

Чтобы у местных мальчишек, которые будут маяться вдали, изо всех сил делая вид, будто они не смотрят, через неделю отвалились перемешанных с воспаленными фантазиями воспоминаний и беспрерывной дрочки перцы.

Тут я кончил, дал Ирке облизать член, сунул развязанную голышку теснее под бок, чтобы грела, поправил подушку, натянул на нас одеяло, и впервые за сегодняшний вечер сказал честно: "вы все как хотите, а я - спать". И уснул.