- Обыкновенная советская семья, говорите? - Хозяин прищурился, помолчал. - Да... Рассказать вам, что ли, байку? Из жизни некоего N - одинокого, ушедшего в себя упыря? Байка - пятнадцатилетней давности, свежесть утратила маленько. Рассказать? Ну что ж. Не отличаюсь я особой откровенностью - желанием, знаете, исповедоваться первому встречному... есть у нашего народа такой грешок... Еще Горький писал... Ну да ладно: язык чешется. Показать вам, умникам, что в действительности все не так, как на самом деле? Ну так слушайте.

- Тогда был май - знаете, первые настоящие, буйные дни. Все прет отовсюду, цветет, пахнет, кружит голову. Помню еще - тоска, острая, терпкая такая: все - парами, под ручку, а мне - вроде и нельзя, вроде бы и не с кем разделить весну. Я был дядя порядочный уже, но...

Рассказчик вздохнул.

- В общем - ладно: не важно, что там да почему - до нашей эры... И - еду я в автобусе. Сзади, на боковой лавке. Камчатка.

День, хорошо помню, будний был. Вторник, собственно. У меня - выходной: брожу по городу, как лунатик, а люди - пашут, трудятся... но все равно: лица свежие у всех, весенние. Праздник чувствуется: в воздухе, во взглядах... Дождь еще тогда прошел такой - теплый, парной...

И - напротив меня сели трое. Товарищ в галстуке, интеллигентный такой, и две девушки. Они со мной садились все, на той же остановке, что и я. Вечер, с работы уже поразъезжались все, людей немного.

А я, от тоски, от желания, знаете, выскочить из шкуры, поделиться с какой-то, неизвестной еще душой всем этим - ароматом, воздухом, зеленью - присматриваюсь к людям. Как-то заискивающе даже: дружи со мной, посмотри на меня! Особенно к девушкам, разумеется.

И вот эти показались мне вначале одного возраста. Одна - строгая, красивая такая, интеллектуалка - без очков, но их очень не хватало ей... И вторая - высокая, ростом с меня, худышка, с черными-черными глазищами, большими, как черешни. Лицо дышит-меняется каждую секунду, щеки розовые... Видно, что - пьяная от воздуха, от всего. Жесты порывистые: будто хочет сорваться и полететь. И - несколько раз мы пересеклись взглядами. Я вообще - бессовестный человек в этом отношении: разглядываю людей, не стесняясь. А чего стесняться? Если спросят - отвечаю. Она не спрашивала, но поняла, видно, что я ее разглядываю. И в автобусе - нет-нет, да и проверит: смотрю я или нет?

А взгляд у нее открытый, без вот этой пелены - "не трогай меня!", как у многих. Открытый-открытый, и - сильный. Чувствуется, как ток. Выдержать его непросто: сразу распахивает все заслонки души, как не прикрывай их. Такому взгляду не соврешь.

Мы не говорили. Ехать далеко; едем - сижу, разглядываю их. А там покамест - оживленная беседа: первая девушка, у которой тень очков на глазах, все излагала что-то умное. Уверенно, обаятельно так, и красиво, без запинки. Он отвечал ей, - вроде бы спорили. А вторая, глазастая, молчала, но лицом, взглядом - участвовала в беседе, да так бурно, что казалось: ее только слышно и видно. Не уверен, понимала ли она то, о чем говорили, - но сопереживала, и хотела понять, и пребывала во всем этом - так, что даже ушки разгорелись. Я такого еще не видел.

Время от времени она порывалась что-то вставить - пылко, торопливо; голосок у нее неожиданно густой оказался, бархатный - и видно было, что густота его в новинку для нее, не привыкла она к ней. На нее не слишком обращали внимание, и она умолкала. Наконец, потеряв надежду, она принялась ласкаться к умной девушке. Оглянулась - есть ли кого стесняться, - зыркнула на меня, придержала взгляд на мгновение - дескать, если подсмотришь, сам виноват - и обвила ей шею, прижалась, целует, гладит ей волосы...

Я такой ласковости не видел никогда. Вернее, видел, но только у детей. У совсем крошек - когда еще нет нет барьера "свой-чужой". Нежно-нежно целует ее и там, и здесь, и взгляд дымкой такой подернулся, - а все же нет-нет, да и косится на меня. Я смотрю - и не думаю отворачиваться.

А те двое все дискутируют. Умная девушка, не меняя тона, бросила вдруг - "Лизка, не липни" - и та, покраснев, отодвинулась: губки надулись, глазенки потемнели. Через секунду - снова к ней: перебирает складки платья, трогает ногу, с забавным таким видом - как липучий котенок. Сколько же лет ей, думаю? Вначале думал - 20, может больше; длинная, как-никак, и голос спелый, женский, - но теперь вижу: дитенок дитенком.

- Лизка! Порвешь платье! Ну что ты за человек! Не видишь - мы разговариваем? Она как из джунглей, - это уже было сказано интеллигентному галстуку. Ровным таким голосом. Знаете, как - если чувство хоть какое-то в голосе, - не так обидно...

Вижу: Лиза моя вскочила, подхватилась - лезет к выходу. Глаза на мокром месте.

- Лизка! Да что ж это такое? Сядь на место...

Но автобус притормозил, двери раскрылись - остановка, - и дитенок пулей вылетает наружу. Ловлю смурные взгляды ее товарищей, и вдруг... В самую последнюю секунду - знаете, как разряд такой по телу - дергаюсь, подскакиваю сам и вылетаю из двери. Как снаряд.

Вовремя: уже закрывались, и меня слегка шарахнуло с двух сторон. Ничего, ерунда: главное - успел. Стою на асфальте; темно, фонари, автобус отходит прочь, - и вижу ее. Спиной ко мне, но вижу - плачет. Плечи дергаются...

Сердце билось, как сумасшедшее. Иду за ней и думаю: как же, ну как же заговорить? И вдруг - останавливается, поворачивается ко мне...

- Они меня за человека не считают. Как с кошкой дурной... Ну что я, что я, глупее их? Да? Глупее? - говорит она мне. Жалобно, доверчиво так говорит, будто всю жизнь знакомы. И плачет.

Видно, что плач - не от ситуации, а - изнутри: весна измучила, истомила, старые обиды всплыли, разбухли, как губка, заслонили собой все... Я говорю ей:

- Ну что вы? Ну чего? Ну чего ты? - ибо чувствую невозможность с ней на "вы", - Нет, вовсе не глупая. Совсем не глупая. У тебя умный вид. Очень взрослый. Серьезно. Я умею сразу определять. Ты... по-моему, ты и умная, и... Ну, знаешь, всегда ведь видно человека. Какой он. Вот ты - ты настоящая. И умная. Это сразу видно. У тебя лицо - знаешь какое?..

Я не знал, что говорить, и порол чушь. Лиза смотрела на меня своими глазищами - внимательно, серьезно. На ней везде были фиолетовые дрожащие тени, и глаза стали еще больше...

- Какое?
- Ну... Видно, что ты... что в тебе много чего есть. Много доброго, хорошего... Такого - настоящего. Ты... ты учишься где-то? - перевел я наконец тему. В висках кололо.
- Да... Я ее люблю очень. - Я понял, что речь идет о той девушке. - Она вам нравится?
- Не очень. То есть - она красивая, умная, видно, что умная. Но по-моему, она немножечко свинья...
- Нет! - это был выкрик. - Нет! Она самая лучшая! Она учится, и работает, и в комсомоле... Она - знаете, какая она? Она - настоящая! Я тоже хочу, и буду, когда вырасту... Она и на дзюдо...
- Ну понятно. Красавыца, комсомолка, спортсмэнка... Ну не надо, Лиза, не надо. Не надо!..

Лиза опять плакала. Я обнял ее, уже не чувствуя почему-то робости, - хоть секунду назад меня трясло. Голая рука ее была прохладной и бархатной... Дрогнула, но не отскочила, как я боялся, а наоборот - едва-едва прижалась ко мне, не слишком, но доверчиво.

- Давай посидим тут. А ну-ка, - я развернул ее к лавочке.
- Нет! Не хочу сидеть. Не могу. Давайте идти!
- Ну давайте. А куда?
- Все равно. Вперед. Прямо!

И мы пошли прямо.

Рассказчик вздохнул и замолчал. На лице его была улыбка, какой я никогда еще не видел у него: почти детская, но тонкая, грустная. Я молчал, не решаясь заговорить. Наконец не выдержал:
- А дальше?

- Дальше? - не сразу отозвался рассказчик. - Дальше - мы шли. По тротуару. Темно; мгла густая, как чернила, или как отвар травяной - знаете? - душистый, настоянный на цветах, на этом всем... растущем. И фонари. Я... я спрашиваю Лизку:

- Она сестра твоя?
- Да. У нас папы разные, а мама одна... Мммм! - Лиза замычала, как теленок. - Не буду, не буду!

Она зажмурилась.

- Что "не буду"?
- Не буду думать. Про Вику, про папу, про все это...
- Дома неблагополучно?
- Не хочу я домой! - Она даже остановилась. - Понимаете? Вы... вот у вас - дом, да? Жена, дети...
- Нет у меня никакой жены. И детей, как ни странно, тоже.
- Нет? И что, один живете?
- Да вот, представь себе.
- Ну вот... У вас никто волноваться не будет, что ночь, а вас дома нет... А я ведь - видели, как выпрыгнула? Дура, да?
- Видел. Нет, не дура.
- Правда?.. Ничего, пусть волнуются. Пусть! Вот всегда я думала: волнуются, и надо пораньше прийти, надо то, надо се... Пусть хоть милицию вызывают!
- И куда же ты пойдешь?
- Вот не знаю! Везде! Везде пойду! Вот! - Она выбежала вперед, распахнув руки.
- Везде? Совсем-совсем везде?
- Совсем-совсем!
- Я с тобой. Можно?
- Что, с такой вот?.. А вам спать надо! - Она и радовалась, и дразнилась.
- Спать? Никаких "спать"! Ты что, не видишь, какая ночь?
- Вижу! Вижу!!! И-и-и-и-и!.. - Лиза запищала, подбежала ко мне и схватила мне за обе руки. - А давай - давай побежим?
- Давай!

И мы побежали.

Меня, знаете, будто с размаху в какой-то безумный вихрь окунули; разом слетела вся шелуха, - вот все вот это... Мы бежали и визжали, как поросята. И она, и я. Да... видели бы меня коллеги по кафедре! (а кстати, - а и пусть! гордился бы!) Она тащила меня и кричала:
- Весна! Весна! Полундрррра!..
- Мы перебудим всех...
- И пусть! И пусть! В атаку-у-у! Но пасара-а-ан!
- Но пасара-а-ан!
- Ого-го-го-го!
- Огугагогаго-о-о!
- И-и-и-и!.. Нас... нас... заберут в психушку. Или в вытрезвитель! - Она, запыхавшись, ткнулась мне в плечо. - А... а ты... а вы...
- Никаких вы! За вы - по мягкому месту!
- Недо... не достанешь! - Она, задыхаясь от смеха, отпрыгнула от меня и покачнулась, хватаясь за воздух. - О-ох! А ты напивался пьяным? Когда нибудь?

Я подумал, как бы я ответил на такой вопрос, будь все иначе, - и отозвался:
- А то как же! Я вообще запойный.
- Нет! Правда?
- Почти. Полуправда-полубред, хочешь верь, а хочешь нет.
- Я как пьяная. Не пила никогда, но наверно, оно вот так вот... Уфф!
- Мы с тобой перепили весны.
- Да-а-а... Весна... Я просто плакать хочу. Я умираю от весны. Вы знаете, как это?..
- Знаю. Я тоже умираю.
- А я знаю. Я вижу. Вы... ты - мой весенний братец. Братик. Хочешь быть весенним братцем?
- Хочу. Мы - майские жуки.
- Почему жуки? Мотыльки.
- Ну, из меня мотылек...
- А ты - бражник. Есть такой, знаешь? Ночной, и толстый такой...
- Вот спасибо!..
- На здоровье! Ну, я худоба, как дрын, рядом со мной ты - целый шкаф. Шкафчик...

Знаете ли вы, что бывает так - когда человек выпрыгивает из собственной своей шкуры? И бегает голый, совсем, до мяса, и все его ранит, и все он впитывает, как живая губка? Я уже думал тогда о том, что рядом, вот совсем близко - мой дом. И о том, что Лизу надо бы отвести к ней. К ней. И о том, что нельзя и думать о том, что...
- Лиза!
- А?
- Тебе хорошо?
- Мне - мммммм! Хочу, чтоб всегда... Чтоб не кончалось. Ты... ты ведь не уйдешь?
- Нет. Буду с тобой по улицам бегать.
- Бегать? Ты - кто? Почему ты на меня смотрел?
- Я человек. Ты хорошая, и я на тебя смотрел.
- Я хорошая? Я глупая, лизучая, как кошка. Я обожаю Вику. Викусю свою. Знаешь, подкатывает иногда вот тут, до слез, и... Я и приревновала немного. Она со своим Павлом все... Ууух! Только я не сержусь уже совсем. Но домой не хочется. Нельзя - домой! Мамочки, как хорошо! Хорошо-о! А давай вот так!

И она вдруг скакнула в лужу, обляпалась вся - и визжит! Я хотел сказать ей: "ноги промочишь", но вместо того - взял и прыгнул сам. Завизжала громче - и давай прыгать-брызгать на меня; я не уступаю... В ногах хлюпает, холодно так - но не простудно, а весело: хочется визжать, дергать, терзать тело этим весенним холодом...

Мы выбрызгали друг на друга всю лужу. Сняла туфли, сказала: "отвернись, я чулки сниму". Я сказал "еще чего", она - "ну ладно, ведь я и вправду не стесняюсь"; сняла, задрав юбку - косилась на меня, куда я смотрю (над нами фонарь светил), - и давай вышагивать босиком. Горделиво так, счастливо... Залезла в грязь. Месит ножками босыми, смеется. Я скинул туфли, носки - и к ней. В жизни не ходил по грязи, хоть и мечтал с детства. Она липкая, ледяная - аж мурашки! - смешно так... Между пальцев червячки продавливаются, чавкают. Ходили с ней, взявшись за руки, танцевали - она напевала еще, что-то плавное, церемонное - "пам-па-ра-пам" - а потом вдруг наступила мне на ногу, и мы как начали топтаться-перемазывать друг другу ноги! Визжим, смеемся оба - она вцепилась в меня, чтоб не упасть, а ножками так и орудует! Вымазались по щиколотку: "какие носочки у нас", говорит. Вся грязь с лужи на ноги наши перекочевала...

И - мы вот как-то так остались стоять, держась друг за друга. Босиком стоим. Она вздрагивала еще от смеха - долго, и я тоже. Потом вдруг спросила:
- Это очень глупо, что я такая лизучая?
- А ты можешь... могла бы меня поцеловать? - Это сказал будто не я, а кто-то во мне.

И прежде чем договорил - подалась ко мне, прижалась к щеке... и я ощутил, знаете, такой влажный укол. В сердце.

Отпрянула.

- А еще?

Снова подалась ко мне, обвила шею - и торопливо, нервно стала покусывать меня губами, обцеловывать мне лицо, глаза, уши, покрывать их влажными следами, обволакивать холодной дрожью...

Что сказать? Я пропал. Я пропал и раньше, - в автобусе еще, наверно. Я улетал на седьмое небо, испарялся, растекался холодными капельками от этой детской, и безоглядной, и терпко-женской нежности. Лиза целовала меня, слегка подлизывая язычком, и шептала:
- Вот тебе, вот тебе. Буду целовать тебя, пока не струсила. Пока не померла со стыда, пока темно... вот тебе... Вот тебе, и вот... Сам напросился, - И лизала меня все более страстно, оплетая руками шею. Я взял Лизину голову - пушистую, холодную ее макушку, - стал отвечать на поцелуи, потом - нашел губы...

Когда мы оторвались друг от друга, я спросил:
- Впервые?..
- Да...
- И как? Жи... живая?
- Не-е-ет! Умира-а-аю! - и она снова бросилась на меня. - Где ты, где? - искала мои губы, нашла... Целовалась бурно, мокро, неуклюже, как щенок.

Сколько так было - не знаю. Стояли босые на холодной земле - не замечали... Потом как-то что-то промелькнуло - сникла, оторвалась, прячет голову у меня на груди. Я - целую ей макушку, зарываюсь в волосы; шепчу: Лиза, Лиза-подлиза, лизучая Лиза... Тебе пора домой, Лиза, говорю.
- Нет, - шепчет, уткнувшись в меня. - Я никогда не пойду домой. Никогда.
- Тогда - пойдем ко мне, говорю.
- К тебе?
- Да. Тут, рядом.

Поднимает голову, смотрит на меня:
- А... а ведь там... там будет ВСЕ?
- Да. Будет все, - отвечал я, холодея.
- Ыых! Я... я боюсь.
- Боишься - пойдем домой. К тебе.
- Нет!!! Я не боюсь. Ничего не боюсь. Пошли. - И она, ухватив меня за локоть, потащила вперед - будто знала, куда идти. - Ой! Колется...
- Пошли. - Я обнял ее за талию, и она прижалась ко мне. Мы не останавливались. Она только спрашивала временами:
- А... будет больно, да?
- Немножко. Потерпишь. Так надо.
- Я знаю... Ой. А что, надо... снять все?
- Да. Все-все надо будет снять.
- Что, совсем? СОВСЕМ? Я не смогу, наверно.
- Сможешь.
- Я очень стеснительная. А мы выключим свет, ладно?
- Ладно.
- Ммммммм!.. - Лиза мычала, как теленок, от ужаса и восторга. Было совсем темно, и мокрое ее платье было холодным. Да...

Рассказчик умолк.

- И... что было потом? - спросил я его.
- А вы не догадываетесь? Потом - потом вон что было, - рассказчик показал рукой на дверь. - Сашку видели? Вся в маму. Вот что потом было...
- И... как дальше?
- Дальше? Дальше - стеснялась она страшно... До ступора. Мы, как пришли ко мне, вначале мыться отправились - ноги-то в грязи, как у свинок. Мы, кстати, оба стеснялись, - раньше такого со мной не было никогда. Хотелось, конечно, смертельно к ней в душ, но чувствовал - нельзя, рано.

Пока она мылась, я чаю вскипятил, пирожных раздобыл - скудный холостяцкий десерт. Выходит из ванной - волосы мокрые, вьюнками, вся влажная, розовая... халат я свой дал ей - закуталась в него, чтоб я, значит, ничего не подсмотрел, не дай Бог. И за чаем я целую ее, трогаю, а она - сжалась, глазки буравчиками, не реагирует - боится. Все думает, видно, об ЭТОМ.

Ну, я вижу, что так - и говорю: если не хочешь - не надо. Не надо ЭТОГО. Только - пусть будет так, как прежде. Когда в луже стояли. И еще ближе. Я чуть не плакал. А она: нет, пусть будет ЭТО. Я хочу. Так надо. И знаете, в голосе решимость такая - недетская. И боится притом страшно.

Ну что тут делать? Я повел ее в комнату, погасил все; темно было, жутковато... Распахнул полы, раскрыл теплое, бархатное - плечики, грудь, животик, и то, что под ним - распаренное, влажное, нежное-нежное такое, тепленькое. Сам едва дышу от всего этого, и говорю ей: давай, чтоб не так страшно тебе, сразу разденемся оба, и - под одеялко? Она: хорошо.

И вот тут... Легли. Я под низ, она - на меня. И сразу тело к телу, тепло это - растеклось, запульсировало, и она тоже чувствует это, хоть и дрожит пока. Лизонька, говорю. Лизочка, Лизунья моя родная, Лизеночек, - и целую ее. Знаете, как это - когда женское тело прильнуло, клетка к клетке, и грудки мягкие вминаются в тебя?..

И - она сама уже чувствует все это – близость, умиление... сама уже сходит с ума; и тут - как начала меня ласкать! Вдруг прорвало... Боже ж ты мой! Ручками обвивает, как может, обцеловывает везде-везде, жарко так, и подлизывает, и в ноздри язычком, и в уши, и лижет сверху-донизу, и на шею перешла, и на все тело, и пришептывает такие слова, от которых расточиться хочется, растечься в ней: и ненаглядный, и солнышко, и радость моя, и чудо, и мальчишечка, и лапочка... Какая невыносимо ласковая была! И тельцем трется, и женское шевелится уже в ней - хочется грудки помять об меня, и выгнуться, и пизденкой об ногу...

Я подыхал. Знаете, бывают такие моменты, после которых жить не хочется - кажется, что чище, лучше, выше не будет уже... Одеяло уползло куда-то вбок; извиваемся на кровати, катаемся, облизываем друг друга с ног до головы, ревем оба от смертной нежности... И - как-то незаметно я оказался на ней сверху. Сосу ей груди, она - кричит. Шепчет: я умираю, аааа... Груди у нее большие, спелые-спелые, тугие, и вся она – налитая, в соку, я удивился даже, - полудетский фасон платья скрывал ее тело, и она сама, видно, не привыкла к нему, стеснялась, - детская душа ее не понимала, зачем налилась грудь, зачем плечики, зачем бархат в голосе...

Соски набухли - визжит! О стеснении, о чем угодно и думать забыла, вся - здесь, вся растворилась в моменте, в ощущениях своих, и я тоже. От желания я подыхал, думал - не дотерплю, оскандалюсь.

И... как-то ОНО само собой получилось. Вот не поверите. Просто в какой-то момент наши ласки переросли в ЭТО. Просто я заметил вдруг, что вплываю в нее, и насаживаю ее бедра на себя, а она сдавленно воет подо мной, но ласк не прерывает - кусается, извивается, языком мажет меня... и ноет - то ли больно, то ли хорошо ей. И, знаете, - как начал я ее с двух сторон!.. И хуем, и ртом… и руками вминаю ее попку в себя - чтоб глубже проебать девчоночку. Ем ее губами и шепчу ей: Лиза, я уже в тебе. Глубоко в тебе. Лизенок, ты видишь? А? Мы уже делаем ЭТО, Лиза, девочка. Ты уже другая, Лиза-подлиза, Лизавета моя; на дворе весна, Лиза! Вот тебе, и вот, и вот, вот, вот, вот! Наяриваю ей, как бешеный, - а она подмахивает, сипит от ужаса или от чего там, и ноготками впилась в меня…

И вдруг - как выгнет ее! Кричит, захлебывается - и мне хуй выламывает, и хрипит, и вдавливается до упора... Я вжал ее в себя, чтоб достать до конца - и взрываюсь там, поливаю потроха ее... Чума! Мы и не различали, где чье тело. Мы были бешеным клубком, и клубок этот - извивался, лизался, истекал слюной, соками, кончей, растекался и умирал. И когда все кончилось, мы долго еще прыгали по инерции; хуище мой отвердел и никак не желал давать отбой, хоть и выплюнул уже все, что было...

Уже потом, через пару дней, я снял простыню, вырезал кровавое пятно из нее - "это память будет, говорю, о тех временах, когда Лиза была девочкой, стеснительной, нецелованной девочкой". А после нашего первого раза - включил свет, специально, чтобы застеснять, застыдить Лизу, чтоб она осознала, кто она и что с ней. Лежит голая на кровати, жмется, стонет; пизда в крови, и ноги тоже, и все под ней. Смотри, говорю! И не сметь стесняться! И трогаю ей пизду, и ноги, и в попку пальцем залез. Это все теперь мое, наше с тобой, говорю. Теперь ты - вот такая! А зайчиком стеснительным была раньше - до нашей эры. Понятно? Теперь ты - женщина! Голая, оплодотворенная, взрослая, прекрасная женщина! И плачем оба.

Я пизду ее лизать начал, слизываю кровь ее, как самый вкусный джем, и потом целую в ротик ее - пробуй, говорю, вкус твоей девственности. И снова - к пизде. Хочу, чтоб она обкончалась вот так - и от сладости в пизде, и от стыда, от того, что ее - вот так... Тут и выгнуло ее снова - почти мгновенно. А, кричит, аай, мамочки! - воет, будто от боли дохнет, и голые бедра ходуном ходят, как маховик. Вымазала пиздой все лицо мне - а я уже страшно в нее хочу, просто сил нет; мечется она - а я снова в нее лезу, и приговариваю: покажем кузькину мать девочке, покажем сладкой! Никакой пощады девочке - май на дворе... Заебал ее снова, обкончал внутри - умереть просто...

Четыре раза. Четыре раза той ночью - до самого утра. Разок заснули только; проснулся затемно - выебал ее снова, теплую, спящую. Залил изнутри ее до ушей. Говорил ей: Лиза, Лиза-подлиза, вот как оно бывает, Лиза. Смотри, Лиза: я в самом-самом стыдном твоем месте, Лиза, в самом страшном, ты стеснялась его, прятала его. Тебе хорошо, Лиза? И она мне: умираю! Хочу влезть в тебя и умереть. Хочу стать тобой. Родненький мой. Ебется - и шепчет такое. И я хочу, Лиза, говорил я - и еб ее, еб, пока в ушах не зазвенело...

К утру я раздел ее при свете, мял и лизал ее, чтоб не стеснялась, - а она стонала и шептала: ой как стыдно, мамочки... Тогда я отвел ее к зеркалу, поставил ее перед ним прямо на пол - на четвереньки, раком, - и стал ебать ее, и кричать: смотри! Смотри! Сунул хуй в нее - а там все мокро, чавкает даже. Она вначале жмурилась, но потом раскрыла глаза, конечно - и увидела, как я наяриваю ей, и как грудки ее ходуном ходят, и личико свое увидела, и глазки с поволокой, и ротик приоткрытый, и всю себя... Я еще грудки мну ей, дою ее, как буренку, и ебу - а она смотрит. Глазищи распахнула, мордочка красная...

Кончила через полминуты, я не успел дойти даже. Выла и терлась личиком об пол - даром, что пизда болела. Вот так вот. Понял, говорю, Лизенок мой, кто мы теперь такие? Понял мой сладкий? А она на полу лежит, голая, сытая, и говорит: я поняла, почему это голыми делают. Потому что голое тело, говорит, удобнее ласкать, и так чудесно... И когда ты со мной ЭТО делаешь - ты тоже ласкаешь меня. ТАМ. Я поняла, говорит...

Да... А потом - потом мне ведь надо было отвести ее домой. Задача, - а? А утро - знаете какое? Знаете эти майские утра? когда птицы с ума сходят, и хочется то ли жить, то ли умереть - черт его разберет! Да еще и после всего, что было с ней. И со мной. С нами. Потрясенная, пугливая была... Не ходи, говорит, со мной, я сама. Они съедят тебя. На здоровье, говорю я.

Иду с ней. Молчим. Десять утра. И тут вижу - загс. Вы понимаете? Ну, думаю, раз безумие - то пусть уж совсем. К черту рассудок!
- У тебя есть паспорт? - говорю.
- Есть. Вот тут, - тронула сумочку. - А зачем?
- А вот видишь, говорю, какое заведение? Я что с тобой сегодня ночью сделал? Значит - я, как честный человек, должен - что? - правильно: жениться на тебе. Так чего тянуть?

Ахнула, побледнела. А... а свадьба, говорит, а все это?..
- Потом, говорю. Все потом. Вот наша свадьба, - и показываю на каштаны, на буйный цвет, на молочный дождь сверху. - Вот и конфетти, говорю. А? - живое! Что, бумага разве лучше? А? Смотри: как всю тебя разукрасило - и вынимаю из волос у нее белые лепестки, шелковые, влажные. Она - смотрит своими глазищами. Плачет. Чего плачешь, говорю? Ткнулась мне в шею...

Так и пошли расписываться: в мокрых туфлях, забрызганные все, в белых лепестках... Вот так вот и родилась обыкновенная советская семья!

Минуту мы молчали. Потом кто-то спросил:

- Ну и ну! А что - в ее семье? Как вы вернулись, что говорили?
- Что говорили? А не все ли равно? История, конечно, милая: выпрыгнула из автобуса, пропала на всю ночь, перетряслись все, в милицию звонили; а наутро приходит - замужем. И с хахалем, с мужем, то бишь, под ручку. Мило? В самом буквальном смысле: выпрыгнула замуж. Ей, между прочим, тогда два дня только, как семнадцать исполнилось. Поторопилась бы прыгать из автобуса - и что тогда? Но ничего: прошел годик, и мы все нашли общий язык. Это все чепуха. С каждым годом наша советская семья становилась, как изволите видеть, все обыкновеннее, обыкновеннее... Вот недавно удрали на ночь в лес. Спать надо, а мы - в лес. Дочка понимает нас...