Посящается Алессану, товарищу игр моих, являющемуся из славного города Риазани вселенной Рос-Сийа через интернет прямо в мою комнату, чтобы нести с собой радость, разноцветье красок и силу

Полог, прикрывавший в ночное время балкон моей спальни, отодвинулся, и на фоне звезд и двух славных лун Севердера показалась голова Алессана. Еще не понимая, сон сие или явь, я в испуге натянул на себя одеяло и стал издавать звук, долженствующий превратиться в крик, зов к ночной страже, но так и не вылившийся во что-либо необходимо громкое, ибо Алессан зашептал:
- Милый граф, это лишь я, Алессан, ваш смиренный слуга и верный товарищ по вашим играм!
И я умолк, ибо, не взирая на столь странное появление, Алессан, и правда, был одним из тех вассалов, компании которых я был всегда рад.

После смерти моего отца в славной битве у Колодца-в-Долине я стал графом Эмеркельда, но, конечно, правила обширными землями от моего имени моя матушка, воинствующая дама Пенгна. Я же ожидал своего совершеннолетия за охотой, воинскими упражнениями и чтением свитков, которые столь охотно собирал в нашем замке мой достославный отец. И в занятиях сиих моим постоянным компаньоном был паж рыцаря Торнастра, Алессан. Мы часто скакали с ним вместе через влажные болота Эмеркельда, пуская огненные шары в гигантских прикарнертов, нежное мясо третьего крыла которых столь нравилось мне, фехтовали на деревянных мечах, соревновались в беге и борьбе и беседовали обо всем на свете.

Последний год, однако, Алессан стал смущать меня. Его хватка, когда мы пытались положить друг друга на лопатки во время ежедневных спортивных занятий в гимназиуме замка, все чаще казалась мне необычной и даже странной. Его речи едва ли не всегда стали касаться той любви, которой одаривают меня мои вассалы. Его взгляды, которые он бросал на меня, когда нам случалось отдыхать на коралловом пляже после заплывов к Рубиновому Рифу, были непомерно долгими. Он часто вздыхал в моем присутствии, а руки его дрожали, когда ему случалось подавать мне сухую полотняную повязку для переодевания.

Три же месяца назад случилось нечто, что повергло мои чувства в столь тяжкое смятение, а мои мысли в столь глубокие раздумья, что, признаюсь, я стал вспоминать Алессана чаще, чем то приличествует графу. Я только что в соревновании на быстроту промчался во главе ватаги рыцарских сыновей, с коими мне было разрешено делить мой досуг, через лес и остановился, тяжело дыша и смахивая пот со лба. При моей худобе и, увы, излишней, недостойной воина легкости костей я был слаб в обычных состязаниях на силу и мощь, но, к счастью, хотя бы быстр и прыток. Кровавые боги даровали мне счастливую способность обгонять моих сверстников в беге, и теперь я был один, опередив всех на сотни шагов, и отдыхал, прислонившись разгоряченной спиной к влажной коре дуба на опушке Малого Леса, у самой кромки Великого Леса.

Раздался треск зарослей, и ко мне выскочил Аллесан, коему, уж не знаю какой хитростью или удачей, удалось обогнать остальных и прибыть к конечному пункту нашего забега вторым. Он остановился рядом, как всегда, слишком близко и, глядя мне в глаза взглядом, который смущал меня, поведал, что рыцарь Торнастр берет его в поход против герцога Нандра. Моя мать недавно поспорила с соседом из-за права молоть муку на мельнице у Второго Моста, и теперь лишь честная и кровавая битва могла разрешить наши разногласия. Каждая из сторон договорилась выставить по пять крылатых рыцарей, пятнадцать рыцарей конных и челяди до сотни, чтобы сойтись в сием сражении, и, по-видимому, рыцарь Торнастр был среди счастливчиков, отправлявшихся на войну.

- Мы выступаем завтра же, на рассвете, мой милый граф, - говорил Алессан, сближаясь все более и более. – Я трепещу от страха, что могу быть убит в первой же схватке, так и не познав близкой дружбы моего господина.
- Знай, мой дражайший Алессан, - ответствовал я, пытаясь отступить от излишней близости наших тел, но не в силах сделать это, ибо позади меня было древо, - что случись столь непомерное горе, я буду скорбить.

Мой товарищ по играм уже нависал надо мной. Был он старше меня на три года, и на три года же рост его опережал мой, так что ему пришлось пригнуться, чтобы лицо его приблизилось к моему.
- Эмеркельд, граф и владетель мой, - прошептал он, - есть ли в мире хоть какая-то надежда, что одарите вы меня той дружбой, которой я грежу и во сне, и наяву? Есть ли в Великом Чертоге хоть один бог, который может свести нас ближе, чем счастье быть лишь товарищем ваших игр?
- Неужто тебе недостаточно той дружбы, которая связывает нас столь долгие годы, недостойный слуга мой? – пробормотал я, не в силах оторваться от взгляда двух пылающих глаз прямо над собой.
- Есть лишь одно чувство, заставляющее одного человека прыгать в огонь ради улыбки другого человека, - жарко шептал Алессан. – Лишь одно чувство, когда за спиной вырастают крылья. Лишь одно чувство, когда гибель кажется избавлением. И это чувство переполняет меня и, невзирая ни на что, заставляет меня искать с вами большей близости, о любимый Эмеркельд.

- Алессан, - говорил ему я в ответ, чувствуя как краска смущения заливает мое лицо, - ты и так одарен более, чем кто-либо из подвластных мне людей. Мы играем с тобой все мое детство. Мы проводим с тобой вместе более времени, чем кто-либо еще проводит времени со своим графом. Чего же ты хочешь?
- Близкой дружбы, - горячо шептал Алессан, и жаркое дыхание его заставляло трепетать мои ресницы.

Что есть близкая дружба? Что делает дружбу близкой? В свои годы я уже осознавал, что между людьми бывают некие близкие отношения, и будь эти слова произнесены какой-либо из юных фрейлин моей матушки, о чем, признаюсь, я иногда видел страстные и постыдно влажные сны, я бы гораздо лучше понимал, о чем идет речь. Но то, что сия беседа происходила между двумя мужами, ибо и Алессан, и я сам, несмотря на наш возраст, принадлежали к мужскому роду, заставляло меня лихорадочно искать хоть какой-то смысл в его речах. Чего хочет он? О чем говорит?

Алессан же продолжал шептать, вплотную приблизив свои уста к моему лицу:
- Могу ли надеяться я, идя на острые мечи, что доблесть и отвага смогут растопить вашу холодность ко мне? Могу ли мечтать, что случись мне повиснуть на вражеской пике, вы будете не только скорбить, но и оплакивать? Будет ли наша близость возможной, если посчастливится мне в пылу кровавой схватки проявить воинскую доблесть и стать конным рыцарем?

Меня к этому моменту стало уже беспокоить, что вот-вот могли нагрянуть остальные участники забега. Что если они увидят своего графа в столь постыдном положении? Да и стук сердца Алессана, который я ощущал на своей груди, путал мои мысли. Жар дыхания его заставлял меня замирать от неясного чувства. Речи повергали в смятение. Но более всего заставляло меня трепетать ясное, несмотря на наши туники, ощущение твердого древка, прижимавшегося к моему животу. Сколь ни малоопытен я был, но все же смутно осознавал, что это ничто иное, как восставшее мужское достоинство моего товарища по играм, восставшее, хотя поблизости не было ни дев, ни дам. Когда мужское достоинство приобретает такой размер, жар и твердость, сие есть вожделение и страсть, как недавно уверил меня учитель фехтования и спорта, увидевший случайно, что со мной во время игры в ручной мяч с фрейлинами моей матушки случился такой же конфуз. От сих воспоминаний или в ответ на непонятные вожделение и страсть, охватившие моего верного Алессана, мой верный меч зашевелился, что повергло меня в еще большее смущение.

- Одарите ли вы меня своей близкой дружбой, если вернусь я из сего похода рыцарем? – продолжал вопрошать Алессан, лишь крепче прижимаясь ко мне.
- Да, - пробормотал я, ибо мысли мои путались, но я все же понимал, что более не достойно моего титула выносить то, что происходило. Разговор сей должен был прекратиться, и немедленно, сей час же, пока не прибежали другие мальчишки, и лишь «да» могло заставить товарища моих детских игр сразу же отступить.

И он сразу же отступил. Лишь коснулся своими устами, которые и так были у моих уст, приоткрытого рта моего. Коснулся и, счастливо улыбаясь, отскочил от меня. Как раз вовремя, ибо треск, издаваемый десятком бегущих через бурелом ног, уже ясно раздавался в наших ушах.

Более я Алессана не видел. Но ежеминутно слышал в своих ушах его сбивчивые речи, чувствовал близость его разгоряченного бегом тела, ощущал на устах своих прикосновение его губ. Моя матушка не раз замечала, что в мыслях своих я часто теперь был далек от разговоров, которые велись за громадным графским столом. Однако же, я уверен, ей и в страшных снах не могло пригрезиться, что думаю я не только о юных девах, число коих в замке она удвоила за последние месяцы, но и о словах, сказанных мне в лесу потным и запыхавшимся шестнадцатилетним пажем рыцаря Торнастра. Не то, чтобы я не замечал прелестей родовитых служанок вдовствующей графини, просто я, увы, не знал, как к ним подступиться, а они были слишком невинны, чтобы взять инициативу в свои руки. И раз за разом, чувствуя, как воспрял во время разговора с очередной прелестницей мой жезл, я теперь невольно вспоминал ощущение длинного мужского древка на своем животе. Ах, ну почему, почему боги не подарили мне способности говорить так же горячо, страстно и убедительно, как мог тогда говорить со мной Алессан! Будь я способен на такое, нынче же прижал бы светловолосую Бруниту или чернокосую Тавризу к стене, вопрошал бы их о надежде на близкую дружбу и обязательно коснулся бы губами их сладостных уст. А так мне приходилось лишь переживать неясное томление в груди наяву, и взрывы естества во сне, взрывы, частенько теперь происходившие не только, когда в моих ночных снах мне удавалось коснуться девичьей груди, но и когда я вновь чувствовал своими губами поцелуй Алессана.

Я теперь часто обходил молельни каждого из кровавых богов, мысленно вопрошая их, как избавиться от недостойных титула моего размышлений о низкородном товарище моих детских игр, но боги молчали, а обратиться к жрецам я стыдился и опасался. Несколько раз я хотел поговорить со своей няней, но, не находя слов, чтобы выразить, что именно меня беспокоит, умолкал, так и не начав.

И вот теперь Алессан стоял посреди моей спальни. Поняв, что это он, а не ночной разбойник или злой призрак, я сел в кровати. Сердец мое билось, ибо понимал я, что сейчас свершиться нечто великое и ужасное.

- Что привело тебя сюда, мой верный слуга? – прошептал я.
Алессан бросился на колени у моих ног и горячо ответствовал:
- Счастье в ответ на выполненное мною обещание прийти за выполнением обещания вашего, о прекраснейший граф Эмеркельд. Знайте же, ваша светлость, что вчера была битва, и что принесла та битва нам победу, что удача улыбнулась и мне, и удалось мне обратить своей доблестью внимание господина моего, рыцаря Торнастра, и что этим вечером, обагренный лучами заходящего Второго Солнца, я был посвящен в конные рыцари. Сим свершилась половина предначертания, и этой ночью, еще до восхода Пятого Солнца свершится вторая его половина, ибо, не помня себя от радости, я мчался сюда несколько часов. И вот я здесь, у ваших ног…

- О каком предначертании говоришь ты? – дрожащим голосом вопрошал я, уже зная, что говорит мой верный Алессан о неосторожном «да», вырвавшимся у меня три месяца назад в лесу.
- Твердо слово графа, и нет в мире ничего тверже его. Одарите же меня, ваша светлость, вашей близостью. Позвольте посмотреть в ваши бездонные синие глаза, прикоснуться к вашим длинным золотым локонам, припасть к вашим чудным коралловым губам, насладиться вашими стройными длинными ногами, вдохнуть аромат вашей загорелой кожи, ласкать ваш юный плоский живот, лобзать упругие шары ваших мальчишеских ягодиц, наполнить прекрасное тело ваше моими соками и испить божественный нектар ваш…

- Что ты говоришь! – нервно вскричал я, натягивая одеяло до самого подбородка. Меня трясло от откровенных речей слуги моего. Я был в смятении и растерянности. – Как ты смеешь! Почему ты не с войском, о изменник и предатель!
- Утром войско выступит в обратный путь, - бормотал Алессан, выглядевший несколько смущенным моими обвинениями, - и я должен быть там в тот час и в то мгновение. Посему, увы, у нас есть время лишь до Пятого Солнца…

- Пойди прочь, висельник! – почти вскричал я. Вскричал, но все же приглушил голос, чтобы ненароком не разбудить стражу. Было то ошибкой, ибо немедленно Алессан понял, что решительность моя не столь велика, как мне бы хотелось показать ему.
Вскочил юноша на ноги и бросился на меня. Его сильные руки обвили меня, собрав, будто куклу, меня вместе с одеялом в свои объятия. Он почти поднял меня, зажав сложенным, будто книгу, с прижатыми к подбородку коленями.

Я вдохнул запах его, запах боя, лошадей, кожи, крови и доблести. Алессан более не пах, как товарищ по детским играм, не пах, как мальчишка. Он пах, как рыцарь, и это на мгновение заставило меня смешаться. Юноша воспользовался моим замешательством, и тут же я почувствовал его уста на своих губах. И было это так же прекрасно, как и тогда, в лесу…

- Как ты смеешь! Оставь меня! – пытался кричать я, но изо рта моего доносилось лишь мычание, ибо жарок был поцелуй Алессана. Да и как кричать, когда язык вассала моего блуждал во рту моем!
Я попробовал вырываться, но силы покидали меня, и я лишь упирался кулаками в кожаный нагрудник Алессана, отталкивая его от себя. Юноша же сжимал меня все крепче. Ладони его при этом умудрялись блуждать по моей спине, страстно поглаживая меня через одеяло.
- Пусти, недостойный смерд! – кричал я, но крик мой вновь тонул в поцелуе его жадных губ.

Руки юноши блуждали по моей спине, и я вдруг ясно осознал, что все ближе приближаются они к моему заду, что он – ближайшая цель детского товарища моего по играм. Я стал вертеться, чтобы устраниться от жадных ладоней, но каждое мое движение, казалось, лишь открывало им новую дорогу.

Почему не заорал я во всю глотку? Как ни жарки были поцелуи Алессана, но мне бы хватило воздуха в легких, чтобы разбудить не только стражу у дверей моей спальни, но и весь замок. Но не кричал я. Лишь били кулаки мои по холодной коже нагрудника, лишь извивался я, вырываясь из тесных объятий, лишь грозно шептал я проклятия и угрозы.
А юноша уже поднял меня на руки и осыпал поцелуями, держа в воздухе на своих сильных ладонях.
- Утром тебе отрубят голову! – кричал я отчаянным шепотом в ухо своему товарищу детства.

А он целовал мою шею, иногда оставляя своим языком на коже моей влажные бороздки, а иногда и покусывая то место, где через несколько лет у меня вырастет кадык.
- Слышишь? Отрубят! – я колотил руками по голове юноши, и он, наконец, поднял на меня свой взгляд.
- Сколь ничтожна будет эта плата за эту ночь с вами, мой любимый маленький граф! – сказал он нежно. – Сколь радостен будет мой путь на плаху после неземного счастья ласкать тело моего вожделенного мальчика! Сколь незаметным будет мой уход из мира этого, когда восторжествует над этим ребенком моя плоть!

Своими словами он поразил меня. Нет, не тем, что готов был умереть, а тем, что называл меня «мальчиком» и «ребенком». Так никто и никогда не смел называть меня. Я, конечно, не был взрослым, но и мальчиком, мальчиком я не был – я был граф! Могущественный и грозный граф Эмеркельд, символ ужаса и силы, властитель земель от горизонта до горизонта, господин сотен людских душ, друг богов, заклинатель и жрец по рождению своему!
- Ты, верно, сошел с ума, Алессан, - сказал я. – То, что ты на две головы выше меня, еще не дает тебе право называть меня «маленьким»!
Юноша ответствовал мне, прервав на минуту свои поцелуи:
- Простите меня, мой господин. Это любовь, земная грешная любовь моя к вам говорила, не я!
Он заглянул в мои глаза, медленно склонил голову и нежно поцеловал мои губы. Я напрягся и вновь начал вырываться, но мы оба к тому мгновению понимали, что борьба моя ничем не закончится.
- Неужели ты посмеешь осквернить меня! – шептал я, едва не плача.
- Лишь ваше обещание поддерживало меня все эти месяцы, - отвечал Алессан.

Его руки вновь стали мять мое тело, и я весьма точно определил, что через два-три поцелуя они спустятся до самого зада моего. Эта мысль повергла меня в такое смущение и стыд, что я едва нашел в себе силы продолжать вырываться.
- Исполните то, что вы обещали, - говорил юноша, проводя языком свои горячим по обнажившейся из-под одеяла моей ключице. – Ваше слово помогло мне выжить, помогло совершить подвиг, помогло продержаться в седле три часа.
И тут случилось то, чего я опасался. Ладонь Алессана коснулась через одеяло моей ягодицы. Юноша почувствовал плоть мою, зарычал диким зверем и столь сильно стал мять ее, что мне стало страшно и даже немного больно.

- Ради обещания, данного вами мне, я жил все это время, - говорил Алессан, покрывая мои шею и лицо жаркими поцелуями, пока ладонь его гладила мою попу. – Я обещаю, ваша светлость, вы не пожалеете. Это будет самая яркая, самая радостная, самая сладостная ночь и в вашей жизни…

Скомканное одеяло стало от моих движений сползать, и я с ужасом понял, что оно сейчас упадет, оставив меня без последней защиты. Я попытался удержать его, продолжая уворачиваться от жадных ласк Алессана и отталкивая моего насильника, сколько во мне оставалось сил, но от этого лишь стало хуже. Тяжелая материя ползла по мне вниз, и я уже чувствовал прохладу воздуха на плечах своих.

Юноша же продолжал говорить что-то о том, как мое обещание вело его через все невзгоды и опасности, но речь его уже стала совершенно невнятной. Он практически не отрывал своих губ от моей шеи. Руки же столь сильно терли мое седалище, что я стал чувствовать, как накаляется от трения одеяло. Стало жарко, и я раскрылся бы, но, конечно, сейчас это было невозможно. Алессан истолковал бы такой жест как мою полную капитуляцию.

Я еще сопротивлялся. Я бил его своими кулаками. Пинал, насколько мог, его ногами. Я уворачивался, не позволяя его рукам касаться моей попы. На лице товарища моего по детским играм я уже видел два красные царапины, оставленные моими ногтями. Но это, пожалуй, было все, что я мог сделать. И этого, увы, было недостаточно.

Когда одеяло мое окончательно сорвалось и упало к ногам Алессана, я издал жалобный писк и безвольно повис на его руках. У меня уже не было сил. Голова моя свесилась назад, руки без сил упали. Я был готов принять свою судьбу, какой бы они ни была. Сердце мое бешено колотилось. Все внутренности трясло. Я чувствовал в своем теле какое-то тягостное томление. И даже стержень мой уже превратился в твердый камень, обжигавший мой собственный живот своим жаром.

Насильник мой мгновенно почувствовал произошедшую во мне перемену, и нежно положил меня на кровать. Его поцелуи стали мягкими, но не менее обильными и жаркими.
Я лежал на спине, глядя в потолок своей спальни, и слегка вздрагивал, когда губы Алессана в очередной раз касались моих губ, моих щек, моих ушей. Ладони юноши вернулись к своей работе, и я чувствовал, как скользят они по моему телу. Полотно ночной рубашки, конечно, ничего не могло скрыть, и я ощущал шероховатость кожи пальцев его.

- Любимый! – шептал еле слышно Алессан. – Мальчик мой!
В голове моей было пусто. Лишь странные дуновения нетерпения и вожделения проносились по моему телу, под час в такт, а чаще совсем не совпадая с поцелуями товарища по моим детским играм.

Поцелуям и нежным ласкам не было конца, и я стал поддаваться страсти Алессана. Сколь сладостны были его прикосновения! Сколь трепетно отвечало мое тело на его близость! Спустя немного минут понял я, что изо рта моего раздаются еле слышные постанывания, что тело мое пусть едва заметно, но подается навстречу ладоням Алессана, что мои губы, пусть едва-едва, но тянутся к его губам, что мои руки нужно сдерживать, чтобы они не обвили шею его.

Я представил себе, как мой вассал снимает с меня ночную рубашку, и мне вдруг остро захотелось, чтобы это случилось сейчас же, немедленно. А Алессан все тянул, мучая меня своими жадными ласками. Он целовал мое лицо и шею снова и снова. Он порхал своими пальцами по моей груди и животу вновь и вновь.

Уж не желает ли он, чтобы я, потеряв всякую гордость, сам снял с себя последнюю одежду! Едва сия мысль коснулась моего затуманенного разума, как я понял, что я и правда готов снять с себя одежду. Более того, в видениях своих я уже грезил увидеть и тело Алессана обнаженным. Мне так хотелось коснуться его груди, ног, ягодиц… Да, ягодиц… Ягодиц и… Я невольно зажмурился, представляя себе копье своего насильника…

И тут очередное движение ладоней Алессана по моим ногам задело ночную рубашку и потащило ее вверх. Я сжался. Весь прежний стыд, ужас, унижение вернулись ко мне. Моя рука невольно дернулась, чтобы задержать полотно на ногах моих, но наткнулась лишь на сильную ладонь Алессана. Язык юноши покинул мою ключицу, да и сам Алессан на мгновение исчез, чтобы появиться у моих колен и начать целовать мою руку.

- Ну же, мой милый, позвольте мне, - шептал Алессан. – Мальчик мой, любимый, желанный мой, юный бог мой, позвольте мне снять с вас эту последнюю преграду.

И держал он одну мою руку лобзающими губами своими, а вторую мою руку одной своей ладонью, а второй ладонью тащил ночную рубашку вверх. По прикосновениям прохладного воздуха к коже моей следил я за тем, как покидает меня моя последняя одежда. Вот край рубашки уже оказался выше щиколоток. Вот поднялся он над коленями моими. Вот уж повязка на бедрах стала видна…

Униженный, ибо именно чувство унижения ощущал я в тот момент, стал я вновь выворачиваться, силясь удержать рубашку, но подлый Алессан усилил нажим свой. Спустя мгновение губы его уже целовали голый пупок мой, а еще спустя длительную и, увы, признаю, сладостную для меня минуту, его язык стал лизать обнажившиеся соски на моей груди.

- О боги! – шептал насильник мой. – О боги! Неужели это не грезы мои! Неужели явь сие, и я истинно вижу это прекрасное тело и целую его!

- О боги…! – хотел бы шептать и я, но не хватало воздуха мне, ибо сбилось мое дыхание от постыдной сладости, разливавшейся по телу моему от каждого прикосновения и поцелуя Алессана. Не знал я, о чем просить кровавых богов. Ибо просить, чтобы унесли они Алессана прочь не было у меня желания, а просить, чтобы побыстрее свершил он преступление свое, было бы против моей гордости. Как ни силен был дурман, застилавший пеленой удовольствия и радости разум мой, но ни на мгновение не забывал я, что я есть могущественный граф Эмеркельд, а насильник мой – лишь один из ничтожнейших вассалов моих.

Ночная рубашка уже сбилась тугим кольцом в подмышках, и тело мое извивалось на кровати уже почти полностью обнаженным. И стал замечать я, как поцелуи Алессана стали сползать вниз, от сосков моих, набухших и как никогда чувствительных, к животу моему, напрягшемуся сверх всякой меры от усилий моих вырваться, и далее к пупку и даже ниже него, к самой полотняной повязке. И понял я, что снимет бесстыдный насильник мой и ее, и стал молить его:

- Отпусти меня, Алессан! Отпусти!

Но снял Алессан не повязку с бедер моих, а удерживая меня своим облаченным в боевое одеяние телом, придавив тяжестью его, отчего стало мне трудно дышать, стянул с меня ночную рубашку, для чего пришлось ему руки мои поднять над головой моей. Не знаю, какие духи колдовали в ту ночь надо мной, но и в мыслях моих не явилось мне, что опущу я руки мои вниз или, уж тем более, стану пользоваться свободой их, чтобы отталкивать Алессана. Так и лежал я, вытянувшейся на кровати извивающейся стрелой, пока товарищ по моим детским играм целовал, нет, уж откровенно лизал своим горячим шершавым языком мой живот и ноги мои, по голеням до колен и вверх, до края повязки.

И отвечал на каждое движение Алессана мой окаменевший меч, дергался и сжимался, и отравлял тело мое сладостным ядом страсти и желания, диких и непонятых мне. Была страсть товарища по детским играм моим равно как и желание собственное мое дики и непонятны, ибо то, что ощущало тело мое и уста мои, были прикосновения мужские и поцелуи мужские, а ведь не в природе одного мужа целовать и желать близости другого мужа, а тому, другому мужу испытывать возбуждение и вожделение при поцелуях первого.

А муж тот все не торопился. Вновь и вновь скользили его руки по моему телу, вновь и вновь касались его губы моей кожи, вновь и вновь кусали его зубы соски мои, вновь и вновь лизал язык его мои ноги и руки. И, о боги, не было в моей жизни ничего столь сладостного и столь постыдного, как те минуты!

Подлый же Алессан еще не исчерпал коварства своего. Позволил он в какой-то момент моему извивающемуся то ли в попытках увернуться, то ли в попытках впитать в себя еще более наслаждения телу оказаться на животе, и зажал меня в таком положении. И тут же стал целовать и кусать мою спину, ласкать ноги мои сзади и лизать все, что не успевал целовать и ласкать. И было то наисладчайшей пыткой под обеими лунами.

А после прикоснулся к моему заду. И взвился я от наслаждения и стыда. И застонал Алессан. И вторил ему я, хоть и сдерживался, как мог. Сильные ладони насильника моего все более жадно и страстно стали гладить, сжимать и мять ягодицы мои, и было то сплошным медом для моего вожделеющего тела.

Столь сладостны были те ласки, что не заметил я, как стала под горячими пальцами Алессана развязываться и сползать повязка на моих бедрах. Прострелил меня страх и ужас лишь когда я почувствовал, что ладони юноши уже прямо коснулись кожи одной из моих ягодиц. Вновь позабыв о наслаждении, я попробовал вывернуться, но Алессан не дал мне ускользнуть. Руки его крепко сжали обнажившиеся половинки попы моей.

- О, как вы прекрасны, мой господин! – шептал юноша. – Как чудесны! О, как я люблю вас, мой мальчик!
Как может один отрок любить другого отрока? Билась мысль в голове моей одна – отчего так страстен Алессан, если возлежит он с таким же мужем, как он сам? И отчего так сладостно мне, если возлежу я и с таким же мужем, как сам я?

И будто в наваждении склонился Алессан над моим задом и стал целовать его. Жадно и страстно. Губы его скользили по половинкам попы моей, зубы несильно хватали плоть, а вскоре присоединившийся язык лизал бороздку меж ягодицами. Лизал неглубоко, но чувствовал я его горячие движения так, будто проник сей бесстыдный язык глубже, совсем глубоко.

Руки юноши перестали удерживать меня, но не заметил я этого, ибо растворился в охватившем меня сладостном наслаждении. Зачем продолжал я извиваться? Зачем пытался вывернуться? Зачем пытался я пнуть юношу ногами и двинуть его локтями? А ладони Алессана мяли и сжимали мою попу, а язык его уже покрыл влагой ее всю и даже тело вокруг нее.

При неопытности моей не знал я, что должно произойти дальше. И потому удивился, насколько мог удивиться в том полусне, в котором пребывал, когда Алессан вдруг перевернул меня вновь на спину. Зачем, зачем перевернул он меня, ведь так мне было хорошо под его жадными руками и горячими губами!

Спустя мгновение, однако, позабыл я о своих сожалениях. Ибо лежал я полностью обнаженный, и Алессан жадно рассматривал мое тело. Света двух лун, лившегося через незашторенный балкон спальни, хватило бы читать, не говоря уж о том, чтобы разглядывать меня. А Алессан разглядывал меня. Взгляд его бегал по мне, но приковывал его более всего вид моего торчащего в вожделении копья. Естество мое вытянулось в длину более, чем я мог себе когда-либо представить, отвердело сильнее, чем самый твердый камень, и дергалось под взглядом юноши, будто необъезженный жеребец.

Мы замерли оба. Я глядел на Алессана, а он, не мигая, глядел на мой меч. Я с ужасом думал, что вот теперь насильник мой ясно видит не только постыдное место моего тела, но и то, как возбужден я, как сильно я желаю, чтобы свершилось то, ради чего прискакал он сюда посреди ночи. О чем думал Алессан, я не знаю, но он совершенно определенно в ту длинную минуту не дышал.

Потом юноша шумно сглотнул, и это вывело меня из оцепенения. Попытался я прикрыться, возможно, перевернуться, а может быть, стыд заставил бы меня все же бежать из спальни совсем, но удержали меня сильные руки Алессана.

- О, мой желанный Эмеркельд! Нет ничего в мире прекраснее того, что являет собой ваше нагое тело! – зашептал он. - Нет ничего столь же невыразимо чудесного, как ваше обнаженное мужское достоинство! Нет ничего более призывного и будящего страсть и вожделение, чем вид его возбуждения! Не стыдиться, но гордиться должны вы, мой господин, ибо нет и не было под лунами от самого сотворения мира человека со столь же прекрасным жезлом наслаждения!

И Алессан отвел мои ладони, которыми я пытался прикрыться. Он смотрел на мое древко, и вновь мне показалось, что не дышит мой товарищ по детским играм. И вновь мы замерли. И вновь прошло не менее минуты, прежде чем сумел мой насильник произнести хоть что-то еще. И были его слова словами богохульства:
- Что говорю я, о любимый! Не с людьми сравнивать должен я вас, а с богами! И пусть сию же минуту поразит меня молния или унесет ураган, пусть разверзнется земля или обрушится на меня небо, но скажу я, то, что бесспорно и очевидно. Нет столь прекрасного тела не только на земле, но и в Великом Чертоге, нет столь красивого мальчика не только среди людей, но и среди богов, какое бы обличие они не принимали, человечье или сказочное, как бы они ни пытались соревноваться с вами! Лишь одним способом боги могут подняться до красоты вашей – стать вами!

Тут уж иной вид ужаса объял меня. Ибо ничего страшнее этих слов не было, и кара богов должна была быть немедленной и мучительной. Но ничего не происходило, и я поднял свой взгляд на богохульника. Алессан все так же безотрывно разглядывал мое нагое тело, постоянно останавливая взгляд на том месте, где сходятся ноги.

Потом его рука медленно приблизилась к моей восставшей плоти и осторожно коснулась ее. Мой меч немедленно взвился, будто пытался догнать приласкавшие его пальцы, но, конечно, тут же с тяжелым стуком упал обратно на мой живот. Острое ощущение чего-то небывалого, неземного пронзило всего меня. Если до сих пор то, что испытывал я, было наслаждением (а оно было наслаждением, ибо наслаждался я), то как можно было назвать то, что испытал я теперь? Чувство во сто крат более сильное, яркое, откровенное сжало меня, и понял я, что хочу умереть, ибо никогда больше я не испытаю ничего столь же прекрасного.

Потом ладонь Алессана вновь коснулась моей палицы, и вновь пронзило меня сладчайшее из удовольствий.
- О! – то ли простонал, то ли прохрипел насильник мой.
- О! – мысленно вторил бы я, если бы мог мыслить.

Пальцы Алессана стали поглаживать древко мое, то и дело зарываясь в волосы, ставшие недавно расти вокруг меча моего, то погружаясь в плоть, содержавшую ядра мои. И если наслаждение, испытанное мною было каплей, то теперь на меня обрушился дождь. То была пытка. Пытка неземной сладостью. Пытка, заслонившая собой весь мир под обеими лунами, вымевшая из головы остатки мыслей, лишившая мое тело всякого сопротивления. Нет, извивался я и далее, но извивался, признаюсь и каюсь, не в попытках бежать, а от удовольствия, пронзавшего меня.

Алессан же, склоняясь все ниже к моему жезлу, ласкал его ладонью, и изо рта товарища моего по детским играм беспрерывным хрипом доносилось рычание.
Потом юноша коснулся моего копья губами. Я едва почувствовал это прикосновение.

- Боги! – услышал я шепот насильника моего. – Как я мечтал об этом!
Он вновь едва ощутимо поцеловал мою плоть. А потом еще. И еще. Алессан раз за разом мягко касался устами разгоряченной кожи моей палицы, прикосновения эти становились все сильнее, и вот губы его уже заменили его ладони. Они лобзали мой жезл столь же крепко и сильно, как мяли руки его до тех пор, и вновь погрузился я в неземную радость.

Когда же решил я, что венец наслаждения достигнут, Алессан погрузил мое древко в свой рот. И застонал я в голос. И выгнулось мое тело дугой. Нет, то, что называл я неземным наслаждением до сих пор, не было им. Вот то, что испытывал я сейчас, было неземным наслаждением. Столь сильна была сладость и удовольствие, пронзавшее мое тело, что потерял я сознание, ибо что есть полная потеря ощущения мира вокруг, когда есть лишь ты и то удовольствие, которое скручивает тебя, как не потеря сознания?

Наверное, я вновь извивался всем телом. Наверное, издавал крики. Но не осталось это в моей памяти, ибо ничего не ощущал я, кроме острого чувства, которое взрывалось в древке моем, находившемся во рту насильника моего. Это было ощущение, ради которого можно было бы отложить самую важную битву, можно было бы бросить замок и титул, можно было бы позабыть о самоей жизни своей.

Копье же мое раз за разом погружалось в горячие теснины рта Алессана, язык его блуждал по стволу древка моего, ядер касались осторожные зубы, а головка упиралась в горло его. О боги, как это было невыносимо, сладчайше прекрасно!

Не знаю, длилось ли все то мгновение или час, но сорвалась стрела с взведенного арбалета моего, и испустил жезл мой струю семени моего в рот товарища моих детских игр. Я умер и воскрес, чтобы умереть и воскреснуть вновь и вновь. Вот теперь познал я, что есть настоящее наслаждение. Ибо все то, что казалось мне наслаждением до сих пор, оказалось лишь пресной лепешкой по сравнению с мощным фонтаном сладчайшего виноградного вина. Как раздирало тело мое удовольствием неописуемым! Как сжимало и кидало меня в урагане неземного ощущения! Как выворачивало сознание мое жерновами рафинированного счастия!

Арбалет мой пускал стрелы вновь и вновь, и пил Алессан нектар мой, как и хотел он некоторое время назад, пил буквально, ибо проглатывал он все семя мое, мыча и стеная от чувств, переполнявших его. Ладони его сжимали напрягающиеся ягодицы мои. Язык его мягко тер головку копья моего, заставляя жезл мой испускать новые и новые струи.

И лишь когда вынырнул я из океана радости и света, и вновь ощутил мир вокруг меня, лишь когда мое тело бессильно опустилось на простыни, лишь когда обрел я вновь способность дышать, выпустил Алессан древко мое изо рта и стал одними губами сжимать ядра мои.

- О боги! – шептал я еле слышно, когда вернулась ко мне способность мыслить и говорить.
- О боги! – шептал Алессан.

Когда пришли мы оба немного в себя, так сказал бесстыдный грешник:
- Как вкусен сок кувшина вашего, о господин мой!

И продолжал он осыпать поцелуями смягчающееся естество мое и ядра под ним, а при том шептал, будто в бреду:
– Не забыть мне вкуса сего до скончания века моего. Нет ничего вкуснее нектара вашего во всей ойкумене, и если сравниться что-либо с вкусом его, то лишь вкус вашего древка!

Возможно, то, что испытал я, было величайшим из грехов, но да простят меня кровавые боги, вернись я назад во времени, я бы все отдал, чтобы вновь пережить то неописуемое наслаждение, кое захлестывало меня еще минуту назад!

Верно, я задремал. Ибо ничего не помню я из того, что происходило в следующие несколько минут. Сквозь сон, в который погрузился я, чувствовал я лишь нежные поцелуи Алессана на моих ядрах, бедрах и животе.

А когда вынырнул я из дремоты, то ощутил одно из тех низменных желаний, о которых не стоит признаваться гордому графу. Даже не подумав, что меня может удержать мой насильник, я просто поднялся с кровати и, полусонный, на ватных от слабости ногах прошествовал в угол спальни. Оглянулся, слегка удивленный тем, сколь безропотно отпустил меня Алессан. Он восседал на кровати и глядел мне вслед.

Я зашел за ширму и, испустив струю прозрачной жидкости, стал опорожнять тело свое в специально приготовленную для сих целей вазу.

Раздался шорох простыней. Я поглядел через щели в ширме, и предстала передо мной картина, одновременно постыдная, пугающая и завораживающая. Товарищ по детским играм моим покинул кровать и разоблачался, избавляясь от боевого одеяния своего. Стройное тело его обнажалось с каждым его движением. К ногам его падали листы толстой кожи, долженствующие защитить тело воина в бою, и ремни тонкой кожи, целью которых было держать оружие. Потом Алессан снял тунику и бросил ее туда же. И, наконец, развязал веревки, удерживавшие сандалии на стопах его.

Оставшись с одной лишь повязкой на бедрах, он выпрямился, оглянулся в сторону ширмы моей, заметил мой взгляд и быстро отвернулся от меня спиною своей. Постоял немного, раздумывая, вновь оглянулся на ширму, за коей стоял я, а потом медленно стянул с себя повязку.

Стоял Алессан посреди спальни моей совершенно голый, и свет обеих лун освещал его еще не вполне возмужавшее тело. Были в том теле и нескладность, которую еще предстояло приобрести мне, и уже ставшие наливаться мужской силой мускулы, о которых мечтал я. Был он одновременно и угловат, и строен. Кожа его была темного загара, приобретенного в походе, всюду, кроме бесстыдно обнаженных незагорелых ягодиц его.

Зачем Алессан разделся? Что еще задумал он? Разве не свершил он уже, чего желал? Разве не вполне надругался над телом моим? Разве не до конца унизил он графа своего?
Тут похолодел я – неужто хочет Алессан, чтобы и я стал лизать копье его? Стало мне страшно. Страшно и любопытно одновременно. Каков он, жезл юноши на вид? Каков он на вкус? И доставляет ли столь же многие наслаждения лобзание чужого древка, как доставляло мне, когда лобзали древко мое?

Тут мое тело совсем опустошилось, и отвернулся я, чтобы закрыть вазу специальной крышкой. А потом замер, не зная, что делать далее. Если выйду я из-за ширмы и подойду к Алессану, значит согласен я с тем, что проделал он со мной, и с тем, что проделает еще. Если же останусь за ширмой, то не будет ли это глупо и еще более постыдно? Если же сбегу из спальни, то прощу ли себе когда-либо, что так и не познал, что приготовил для меня насильник мой? Ибо не ищет умирающий с голоду бегства от пекарни, где угостили его кусочком хлеба только что и сулят угостить еще одним. Ибо не ищет жаждущий в пустыне бегства от родника.

Из колебаний вывел меня сам Алессан. На своем плече почувствовал я руку его. Я вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. И вновь оказался в сильных объятиях товарища по детским играм моим. Мой нос уткнулся в ребра его. Тело мое сжали в кольцо его руки. В живот мой уперся голой кожей к голой коже раскаленный жезл его. Был он по ощущениям длинным и твердым, и ощущения сии привели меня в смятение и смущение, хотя, казалось, что могло совершить со мной сие после всего, что только что произошло на кровати моей?

Алессан пригнулся и стал целовать меня. Губы его были страстными и жадными, но уже не вызывали того трепета, как ранее, ибо был я удовлетворен, и ничего не желал более, как просто возлежать с юношей, нежно, по-братски лаская его ребристую грудь губами моими. Но не этого желал Алессан, и поцелуи его становились все крепче, а меч его втыкался в мой живот все сильнее и чаще, будто и впрямь желая проткнуть меня. Несколько раз порывался обнять я насильника своего и ласкать ладонями нагое тело его, но всякий раз удавалось мне вовремя удержать руки мои в состоянии безвольно опущенных. В равной мере горели уста мои желанием прикоснуться к Алессану, и было то пыткой для меня, что не позволял я себе целовать вассала моего.

Юноша же продолжал вновь и вновь целовать все, до чего мог дотянуться при росте своем – от волос моих до ушей, глаз, губ, шеи, и до сосков моих, вновь слегка набухших.

Потом Алессан поднял меня на руки и понес на кровать. Он положил меня на простыни, а сам устроился между ног моих, слегка согнув и разведя их. И стал целовать бедра мои изнутри и лизать ядра мои, что было приятно, но не так, как то было до того, как довелось арбалету моему выстрелить. Поскольку не пытался он касаться жезла моего, сносил я эти ласки вполне благожелательно, хоть и настороженно.

Голова юноши все глубже погружалась меж ног моих, и я стал ощущать, что язык его уж лижет кожу под ядрами, еще ниже, еще, а теперь уж и зад мой с самого низа. Ладони Алессана также подобрались под ягодицы мои и теперь сжимали их и мяли, то и дело разводя их. А язык юноши уж ввинчивался в бороздку меж половинками попы моей, ввинчивался вновь и вновь, пока не коснулся самого выхода из тела моего. Было то прикосновение постыдным, как все, связанное с тем выходом, и напрягся я, вновь, как и прежде, пытаясь уклониться от ласк юноши, но ладони Алессана, сжимавшие зад мой, не позволили мне сего. Более того, они приподняли немного низ моего туловища, и теперь бесстыдному языку насильника моего было еще удобнее лизать непотребное место меж моими ягодицами. Я залился краской стыда, будто мог еще ощущать стыд, после всего, что произошло со мной той ночью.

- Прекрати, Алессан! – попросил я шепотом, и был тот шепот скорее умоляющим, чем приказывающим. – Отпусти меня!
- Не дайте мне остановиться на полдороги, о любимый господин мой, владыка моих грез! – ответствовал грешник. – Позвольте свершиться нашей близости до конца!

И он стал лизать мой зад с новой силой, явно находя в том некое болезненное удовольствие, понять которое не в силах был мой разум. Более того, теперь и пальцы его стали время от времени приходить на смену языку его, надавливая, поглаживая и теребя постыдную дырочку меж ягодицами моими.

- Но что, что ты собираешься сделать со мной, подлый преступник? – несмело вопрошал я, вновь совершая попытку уклониться от сомнительных ласк сиих.
- Лишь напоить тело ваше соком моим, любимый! – слышал я в ответ.
- Не понимаю я ответа твоего, - растерянно бормотал я.

Ответом же мне стало внезапное проникновение пальца товарища детских игр моих в выход из тела моего. И тут понял я, и прошиб меня холодный пот. Из всех сил выкрутился я из объятий Алессана и сел на кровати. Какой стыд может быть постыднее сего? Какой позор может быть позорнее сего? Какой унижение может быть унизительнее сего? Знал я, что муж подчас одаривает жену свою любовью в зад, и есть то унижение для той, которая принимает ласку сию. Но если унижение то для жены, которая созданная богами, чтобы принимать в себя жезл мужа своего, то что говорить о такой любви отроку!

- Да как ты смеешь! – вскричал я гневно.
- Милый, милый мой, - шептал Алессан, целуя все тело мое, но вызывали те поцелуи лишь отвращение у меня, ибо теми же губами только что целовал он наипостыднейшее отверстие тела моего. – Испытайте любовь и такую, и вы насладитесь ею. Наслаждение сие иное, чем то, которое вы изволили испытать только что, и значит, заменить его нечем. Вкусили вы минуту назад пирожное, и понравилось, смею надеяться, оно вам. А любовь, предлагаемая мною сейчас, есть соленая сельдь с луком и черным хлебом. И как не может человек жить лишь на пирожных и хочется ему сельди, так и не может муж наслаждаться лишь тем, что сосут древко его. И как получает человек удовольствие и от пирожных, и от селеди с черным хлебом, так и муж получает удовольствие, пусть и совершенно разное, от любви, коей вы изволили наслаждаться только что, и любви, коей осмеливаюсь я желать попотчевать вас теперь. Сие ощущение присуще лишь такой любви, и есть в ней, уверяю вас, наслаждение для вас. И есть в той любви величайшее из наслаждений для меня. Ибо вожделел я вас столь долго, а ласки вашего божественного тела и лобызания вашего прекраснейшего жезла привели меня в такое исступление, что станет ваш отказ наижесточайшей пыткой, какую лишь можно изобрести под обеими лунами!

Говорил он это, а руки его мягко, но настойчиво клонили тело мое обратно на кровать.
В голове у меня смешались мысли. Более всего я испытывал отвращение и ужас. Чувствовал я и стыд, ибо не бил я насильника своего, не вырывался из объятий его. Был во всем том и позор, ибо очевидно было юноше, что поддаюсь я, хоть и знаю, что желает проделать он со мной. Было, увы и увы, и желание усладить Алессана в благодарность за то неописуемое наслаждение, которое даровал он мне. Более того, было тут и любопытство, ибо глубинная сущность моя желала познать неизведанный плод, который предлагало мне пылающее тело Алессана, его откровенные речи и его восставшая плоть.

Взгляд мой упал вниз, и впервые увидел я башню юноши. Была она прямая, длинная, с обнажившейся головкой и каплей прозрачной жидкости на ней - а на вид столь красивая и манящая, что я невольно захотел прикоснуться к ней. Я удержался от постыдного поступка сего, но потерял на сем греховном помысле часть решимости своей. Я сопротивлялся, но приложив немного усилий, юноша все ж сумел уложить меня обратно на кровать.

Из лампады, стоявшей у кровати, он наполнил ладонь свою горстью драгоценного масла цветка теневанерта, и аромат горного луга и ледяной реки наполнил спальню мою. Но ни я, скованный страхом и возбужденный любопытством, ни, уверен, Алессан, преисполненный страстью и вожделением, не чувствовали того редкого великолепного запаха.

Мысли у нас скакали, и думали мы лишь об одном – о том, что должно было свершиться через минуту. В голове моей проносились обрывки сведений, которые иногда удавалось мне почерпнуть из подслушанных разговоров взрослых, пошлостей пажей и намеков книг. Любовь в зад вызывала по тем обрывкам сведений одновременно желание и отвращение, любопытство и страх.

- Это же больно! – вновь вырываясь, сказал я невольно, и понял, что стал уже оговаривать условия капитуляции своей.
- Говорят, что лишь немного, - ответствовал Алессан, пригибая меня обратно к кровати. – Но масло сие смягчит боль, а наслаждение стократ перекроет ее. Как лук к селеди придает пикантности всему блюду, так и немного боли становится особой приправой к любви такой разновидности. Буду осторожен я, ибо в руках моих будет наибольшее сокровище во вселенной, а любовь моя к вам, мой сладчайший граф, станет мне путеводной звездой в непознанном нами обоими пути сием…

Под тяжестью тела его я вновь оказался на кровати, и тут же ладонь Алессана бесцеремонно влезла меж половинок зада моего. Масло растеклось по бороздке меж ними, а сильные пальцы насильника моего со спокойной уверенностью внедрились в дырочку моего стыда, проталкивая масло и туда.

Не успел я опомниться, как низ туловища моего был поднят, ноги мои оказались на плечах Алессана, а ягодицы ощутили прикосновение башни его. Как она была тверда и огромна! Вид ее минуту назад не вызвал у меня впечатления, что размеры ее чересчур велики, но сейчас ощущения мои вопили, что копье сие громадно!

Алессан поцеловал одну из стоп моих, покоившихся на плечах его, и с осторожностью налег на меня телом своим. Я почувствовал, как древко его уткнулось в постыдную дырочку мою и стало медленно проникать в нее. То ли масло, наполнившее кольцо стыда моего, было тому причиной, то ли юноша действовал со всей нежностью, на которую был способен, но боли я не ощущал. Лишь чувство страшного унижения. И чувство громадного любопытства. Я ощущал, как раздвигается дырочка выхода из тела моего, и было то ощущение странным, непонятным, то ли приятным, то ли неприятным, и весьма возбуждающим. Я почувствовал, как зашевелился стержень мой, будто проникновение жезла Алессана с одной стороны наполняло его с другой.

Юноша продолжал давить, и я понял, что дырочка моя достигла наибольшего своего растяжения. А башня товарища по детским моим играм не вошла еще и головкой своей. Я зашевелился, предчувствуя боль, и она не преминула пронзить меня. Я дернулся, и сорвался бы с копья Алессана – уж не знаю, вольно сорвался или невольно – но тот удержал меня, крепко сжимая ладонями бедра мои. Давление продолжалось, и проникновение тоже, и вновь пронзила меня боль, до самых ядер моих пронзила.

- О, Алессан, - взмолился, едва не плача, я, - отпусти меня. Больно!
Но насильник мной и не думал останавливаться. Он давил и давил, и когда третья стрела боли полоснула по дырочке моей, я одновременно с болью той почувствовал, как провалился жезл Алессана внутрь тела моего. Головка сразу уперлась во что-то глубоко внутри меня, что отозвалось во мне новой болью, но иной болью, но стреляющей и жгучей, а тянущей и тягучей, разливающейся по низу туловища моего и выворачивавшей самые ядра мои.

Алессан слегка вывел меч свой и вновь вдавил его в меня, и вновь тянущая боль заполонила меня. Боль та была смешана с удовольствием, если то извращенное ощущение можно было назвать удовольствием. Мой собственный жезл, однако, не знал сомнений и возбудился, отвердев и вытянувшись.

Алессан вновь налег на меня, и вновь я ощутил тянущую боль в смеси со странным чувством в копье своем. Хотел я пожаловаться на муку свою, но поднял глаза и увидел лицо юноши. Было на нем написано такое наслаждение, что невольно закусил я губу свою, удерживая слова жалобы моей.

Насильник мой вошел уже в ритм, и налегал на меня раз за разом, вызывая у меня и боль, и волны сокращений в жезле моем, и мучительное ощущение чего-то приближающегося. А я не мог оторвать глаз от лица его, ибо столь яркого и очевидного удовольствия никогда не видел ни на чьем лике.
Через минуту моих мучений Алессан уже стонал в голос, тело его содрогалось, пытаясь сильнее пронзить меня, а руки судорожно сжимались, оставляя на моей коже синие пятна.

Башня его была, скорее всего, полностью во мне, ибо чувствовал я ее под самым сердцем своим. Была она огромна, как ствол древнего дуба, громадна и безразмерна. Так, во всяком случае, казалось мне по тем ощущениям боли и тянущего удовольствия, которые вызывали во мне движения меча Алессана внутри моего тела. Верил я в тот момент, что разорван я буду давлением чудовищно большого ствола, долбившего меня, но кроме смертного ужаса и боли, испытывал я и возбуждение и извращенное, непонятное, необъяснимое, совершенно ненормальное удовольствие, которые заставляли меня невольно шире раздвигать ноги мои и покорно позволять Алессану вгонять башню его далеко вглубь наиспостыднейшей дырочки туловища моего.

Стонал, хрипел, мычал и вскрикивал насильник мой, и видел я, что было то наслаждение, наполнявшее его столь полно, что вырывалось оно из Алессана звуками сиими. Ритмичны и сильны были движения тела его, и каждый раз, когда ударял жезл его в самое сердце мое, слышал я еще и звук шлепков ядер юноши о кожу зада моего. Несколько капель пота проступили на челе Алессана, и парочка даже упала на живот мой.

Муку доставляло каждое движение башни юноши во мне, муку, но и удовольствие, ибо чувствовал я удовольствие, и было оно довольно сильным. Не было оно таким, как то яркое и солнечное наслаждение, наивысший взрыв сладости, которые испытал я, когда погружался мой жезл в рот насильника моего, но все же было. Было оно совершенно другим, иного рода, и назвать те два ощущения одним словом было бы кощунством, но все же я испытывал нечто, что поневоле вынужден я называть удовольствием, ибо нет для того ощущения иного названия, удовольствием сквозь боль.

И почувствовал я что-то влажное на коже живота своего. Думал я, что это новая капля пота пала с чела юноши на меня. Я перевел взгляд с лица наслаждавшегося Алессана, и узрел, что из возбужденного древка моего медленно, по каплям выделяется тянущаяся густая жидкость. И при этом ощущал я именно то странное болезненное чувство, которое я тщился обозвать как-либо, но не удовольствием, хотя и было оно именно удовольствием.

И тут Алессан, сбился с ритма, стал долбить тело мое лихорадочно, а затем навалился на меня с особой силой, замер и весь напрягся. Я не понимал, что происходит. Юноша возвышался надо мной, будто окаменевшая статуя, памятник сам себе. Его ребристая грудь с плиточками мускулов покрылась красными пятнами. Плоский живот стал рельефнее от еще более проступивших от нечеловеческого напряжения тяжей мышц. Бицепсы на руках взбугрились, пальцы впились в мои бедра. Глаза его были закрыты, а рот открыт, но не слышалось из него дыхания.

Из жезла моего сорвалась еще одна капля, и тут юноша, наконец, вздохнул и стал раз за разом лихорадочно и глубоко, без всякого ритма, но с сочившейся из каждой поры его тела страстью загонять башню свою в зад мой. И хоть делал он это с огромной силой и без всякой осторожности, большей боли, чем доселе, я не ощутил. Алессан же долбил и долбил тело мое изнутри. И почувствовал я, что сам скоро завою от страсти и возбуждения под бешеным натиском его.

Тут Алессан захрипел и ослабил хватку свою. Он продолжал двигать древком своим внутри тела моего, но уже не столь глубоко и сильно. Глаза его открылись, но взгляд его был еще слеп. Ладонь его, дрожащая и потная, нащупала копье мое и легла на него, и арбалет мой, будто ожидая лишь этого, спустил тетиву, выстрелив стрелой семени прямо меж пальцев Алессана. Брызги упали на подбородок, шею, грудь и живот мне, проложив перламутровую дорожку на коже моей, тоже покрытую красными пятнами, как и кожа насильника моего. Стало мне хорошо. Не столь, как когда сосал товарищ по моим детским играм древко мое, но все же я ощутил удовольствие, к коему примешивалось ощущение огромного предмета внутри зада моего, на который натянут я был, будто лягушка на кувшин, что, как ни странно, делало то болезное удовольствие лишь сильнее, и делало оно его необычным.

Насильник мой уже более осмысленно посмотрел на меня, увидел семя мое, стреляющее сквозь его пальцы, и стал мягко теребить мое древко, чтобы высвободить весь сок мой. Сам он продолжал едва ощутимо двигать туда-сюда башней своей внутри меня, но чувствовал я, что стала она уменьшаться.

Потом Алессан тяжело осел на кровать, жезл его выскользнул из моего тела, и юноша повалился на простыни. Он тяжело дышал, но на губах его играла улыбка счастия и удовлетворения. Не знаю почему, но мне захотелось поцеловать его уста, и вновь мне пришлось приложить усилия, чтобы не пасть так низко и в действительности не поцеловать Алессана.

Лежали мы рядом. Лежали, соприкасаясь телами нашими. Чувствовал я, как вытекает семя насильника моего из моего постыдного отверстия, разверзнутого и болезненного. По коже живота моего стекало на простыни и мое собственное семя.

Улыбался я в полумраке. Ибо был, впервые в жизни своей, совершенно удовлетворен, преисполнен радости и счастлив, уже не детским, но взрослым счастием. Познал я вкус пирожных этой ночью, и был тот вкус божественным и сладчайшим. Познал я и вкус сельди, и был тот вкус необычным, но приятным.

Зашевелился Алессан, увидел перламутровый ручеек на животе моем, и стал нежно слизывать сок мой. Были те прикосновение столь мягкими и любящими, что сжалось сердце мое от ответной нежности и любви к Алессану. Но не мог я ни взглядом, ни жестом, ни словом унизиться и выразить чувства свои, а посему лежал неподвижно, позволяя юноше наслаждаться семенем моим, и сам в тайне наслаждаясь минутами удовлетворения, покоя и прикосновений губ и языка насильника моего.
Когда же кожа живота, копья, ядер и бедер моих оказалась совершенно очищенной от излияний моих, произнес Алессан:

- Вот счастие, и нет счастия иного. Была ночь сия наипрекраснейшим часом жизни моей. Довелось видеть мне нагим самое совершенное тело самого красивого мальчика на земле, в небе и в Чертоге Великом…

И стал Алессан нежно целовать лицо мое, и было то приятно мне, хоть и чувствовался запах семени моего всякий раз, как приближалось лицо юноши к ноздрям моим, и чувствовался вкус семени моего, странный и необычный, когда касались уста его губ моих.

- Довелось узреть мне, - продолжал шептать товарищ по детским играм моим, - что возбудило мое присутствие наипрекраснейшего из богов, ибо, несомненно, бог вы, о владетельный граф мой. Посчастливилось мне касаться наисовершеннейшего тела вашего руками, губами, языком и всем телом моими. Даровано было мне счастие погрузить наипризывнейшее мужское достоинство ваше в рот свой и сосать древко ваше. И испить наисладчайший мед семени вашего.
Алессан лобызал меня вновь и вновь, а пальцы его играли с локонами моими. Глаза же смотрели на меня с любовью, нежностью и грустью.

- Удостоился я чести и счастия погрузить недостойный жезл свой в красивейший из когда-либо существовавших задов. Пережил я высочайшее наслаждение, наполнив наисовершеннейшего из отроков низменным семенем греха моего. Да, испытал я наслаждение, коему равного нет, но, что важнее всего – видел я, что удалось доставить мне немного удовольствия и богу моему, вам, о любимый мой.
Алессан прервал речь свою, оторвал губы свои от шеи моей и поднялся с кровати. Теперь, после всего, что испытал я, совершенно по-иному смотрел я на обнаженное тело моего насильника, его поникший, покрытый блестящим семенем жезл и исполненное нежной грусти лицо его.

Сам же юноша порылся в одеждах своих и достал боевой кинжал народа Севердера.
- Была ночь сия наипрекраснейшим часом жизни моей, - сказал он. – И нет смысла дальше жить мне.
Алессан взмахнул кинжалом, намереваясь пронзить им сердце свое.

Будь я немного старше, будь я немного мудрее, будь я немного искушеннее и понимай я хоть немного слова матушки моей, грозной дамы Пенгны, что лишь любовь способна сделать правителя бессильным, я бы, наверное, позволил свершиться убийству сему. Однако был я тем, кем был, и в ужасе вскочил я, бросившись к Алессану с воплем:

- Нет! Не делай сего!
- Отойдите, о наипрекраснейший бог из всех богов, чтобы не испачкать наисовершеннейшее, наипрекраснейшее тело свое недостойной кровью моею, - ответствовал юноша, отталкивая меня одной рукой своей и вновь замахиваясь другой рукою, тою, в коей держал он кинжал. – Если не позволено мне избавить себя от пытки пресною и безрадостною дальнейшей жизнью моей, пытки, в коей ежеминутно доведется стенать мне от воспоминаний о величайшем счастии своем, все равно должен наказать я себя за преступления, совершенные мною.

Из постыдного выхода из тела моего, еще полностью не закрывшегося, потекло по ногам моим семя насильника моего, но не обращал я на то никакого внимания.

- О каких преступлениях говоришь ты, Алессан? – вопрошал я, повисая на руке товарища по детским играм моим, чтобы не позволить ему совершить ужасный удар.
- Восторжествовала над господином моим плоть моя, ничтожного червя у храма величия графов Эмеркельдов, и должен я, как вассал ваш, умереть за то на плахе. То есть одно мое преступление.

- Каково же твое второе преступление?
- Низменною земною любовью полюбил я, муж, иного мужа и насильно соблазнил того мужа, позволив противоестественной любви моей свершиться, а значит должен, как покорный раб богов кровавых, умереть я.

- Завершил ли ты перечень преступлений своих?
- Неужто сего мало? Тогда вот вам, о любимый мой, третье преступление мое – взрослый, надругался я над телом невинного ребенка и позволил плоти своей восторжествовать над несовершеннолетним мальчиком, и любой побьет меня камнями за то.

- Велики преступления твои, - ответствовал я ему, - но верховный судья в Эмеркельде я и верховный жрец. Прощаю я тебя. Иди и живи.
Покачал на то головой Алессан.
- Нет строже судьи надо мною, чем я сам. И приговариваю я себя к немедленной и милосердной смерти от острого боевого клинка Севердера.
И вновь замахнулся юноша кинжалом.

- Забываешься ты, ничтожнейший из вассалов моих! – воскликнул я, принимая гордый вид, сколь ни смешно было голому отроку, с потеками чужого семени на ногах, принимать гордый вид. – Раб ты, а я господин твой. И лишь мне принадлежит жизнь твоя. И не позволяю я тебе умереть, а приказываю жить.
Медленно опустил острый клинок Алессан.

- На что, на что мне жизнь теперь? – дрожащим голосом вопрошал он.
- На то, что приказал я тебе жить, - ответствовал я ему решительно. – А еще потому, что ты – один из сотни, и не можешь ты не дать вырасти крыльям своим.

Замер юноша, и по тому, как менялось выражение лика его, видел я, как постепенно доходят до понимания его слова мои.
- Что? – спросил он, еще не смея верить.
- Лишь у одного из сотни мужчин вырастают крылья, - радостно повторил я, - и ты – один из сотни.
- Что! – вскричал Алессан, и принялся вертеться перед зеркалом, чтобы разглядеть то, что узрел я еще тогда, когда разоблачался насильник мой.

Наконец, выгнулся Алессан достаточно, чтобы увидеть, как в серебряном полотне на стене спальни моей отразились вспучившие кожу его почки крыльев над лопатками его.
- О, мой любимый! – кричал радостно юноша. – Сколь счастлива судьба моя! Сколь волшебна ночь сия!

- Истинно так, - ответствовал я ему. – Прими три дара сиих с покорностью и благодарностью – ты познал меня, ты получил от меня помилование достойных смерти преступлений твоих, и ты получил от богов крылья. Живи же и стань наивернейшим из слуг моих!
- Клянусь! – воскликнул Алессан, падая на колени передо мною, и видел я по лицу его, что шла клятва сия от самого сердца его.

Видел я также через незашторенный выход на балкон спальни моей, как стал зеленеть горизонт. Вскоре встанет Пятое Солнце, то, которое в эту пору года встает первым. А значит, пора рыцарю Алессану скакать назад в лагерь армии графа Эмеркельда, в лагерь моей победоносной армии, чтобы поспеть к сбору в обратный путь от поля, где вырвала та армия победу у неприятеля, в замок, где будут ей рады и будут чествовать победителей, как того и достойна победа их.

- А еще, - добавил я, глядя на коленопреклоненного Алессана, - хочу отомстить я тебе за то, что унизил ты меня и надругался над телом моим, и приказываю тебе явиться сюда следующей ночью, чтобы мог унизить я тебя и мог я надругаться над телом твоим…